Валентин Костылев - Иван Грозный

В нижних покоях Вешнякова поджидал Грязной.

– Ну, как встретил ту весть государь? – шепотом спросил он спустившегося вниз товарища.

– Спокойно. Осилил гнев.

– А сказал ты...

Не успел Грязной договорить, как на лестнице послышались тяжелые шаги царя.

– Тише! – сжал руку Грязного Вешняков.

Царь сошел вниз и удивленно остановился против Грязного.

– И ты здесь?

– Здесь, великий государь! – молвил Грязной, став на колени. – Прошу прощенья, что дерзнул я прийти без твоего, государева, зова.

– Поднимись! Слушай! Изловите начальника стражи князя Старицкого. Поймайте его в ночное время, хитростью завлеките.

– Слушаем, государь!.. Слово твое царское для нас то же, что слово Божье, милостивый батюшка! Что прикажешь, то и сделаем. Ни отца, ни матери не пощадим, коли к тому нужда явится...

Слова Грязного понравились царю. Он похлопал его по плечу.

– Добудь разбойника... Попытаем его. Позабавимся.

В полдень Вешняков доложил царю, что нижегородские мужики бьют челом, просят милости царской за самовольство и за приношение «слова» на боярина Колычева и его друга, наместника нижегородского.

Андрейка, Герасим и Охима пали ниц, когда вышел царь.

– Буде!.. – услышали они над собой строгий голос.

Не вставая с колен, они приподнялись, чтобы увидеть царя. Большие серые глаза его выражали любопытство. Одет он был просто: в суконном коричневом кафтане, в темно-синих шароварах, запрятанных в красные сафьяновые сапоги. Он был молод, высок ростом, строен, с светлыми, гладко зачесанными волосами. Небольшая бородка, пронизывающий насквозь острый взгляд, орлиный нос делали лицо его необыкновенным. Он приветливо улыбнулся.

Смущение и страх нижегородцев прошли. Парни смело рассказали о крутости колычевского нрава, о боярском неправедном, самочинном суде без старост, без целовальников; о том, как утопил боярин старуху знахарку и за что ее сгубил.

Царь спросил, всю ли свою пашенную землю запахивает Колычев и гонит ли хлебные обозы в Нижний и на Волгу для продажи.

Герасим ответил, что боярин запахивает самую малую часть пашенной земли, чтобы накормить только себя и своих людей, холопов и крестьян, а в продажу ничего не дает и никакого не прилагает старания, чтобы вся пашенная земля давала хлеб, крестьян своих и то теснит хлебом. И выходит, что боярин Колычев живет не по совести, а как «собака на сене».

– Был ли в колычевской вотчине наш посланный Василий Грязной и что он говорил людям? – спросил царь, испытующе вглядываясь в лица парней.

– Был царский посланник. О войне он народу, батюшка-государь, баял, о сборе ратных людей. А как уехал, еще лютее сделался Никита Борисыч. Тут он старуху и утопил и этого парня на цепь посадил... Лютой он у нас, особо во хмелю...

Иван терпеливо выслушал жалобы парней.

Вешняков низко поклонился царю и хотел было увести челобитчиков, но царь остановил его:

– Обожди, – и, обратившись к Охиме, спросил ее: – Ну-ка, девка, что скажешь?

Он улыбнулся. Осмотрел ее с головы до ног, ободряюще кивнул ей:

– Эк, ты какая!

Охима рассказала царю, как наместник теснит мордву, как волостели и приказчики жестоко расправляются с мордвой, чувашами и черемисами. Не пускают их в Нижний, а пустив, облагают данью, кою взыскивают насильно, батожьем, себе на кормленье. Охима сердито закончила:

– Худо станет воеводам и волостелям, коли бушевать учнет народ... Неправда ихняя на них же и скажется...

– Ого! – усмехнулся царь. – Бойка! Пугаешь!

Охима поведала царю, как наместник принудил ее силою быть его наложницей, и о том, что не ушла бы она из Нижнего, кабы не боялась попасть в руки воеводы. Не покинула бы она своего старика отца одного, без ее помощи и заботы.

Глаза Охимы, казалось, еще более почернели, расширились от негодования, щеки разрумянились, высокая грудь ее тяжело дышала. Девушка приблизилась к царю, сложив свои руки, умоляюще и со слезами в голосе сказала:

– Покарай их, государь! Казни их! Проклятые они! Шайтаны!

Вешняков подскочил к ней, хотел оттолкнуть ее от царя, она сама с силою оттолкнула его так, что он едва не упал. Лицо Ивана стало холодным, сердитым.

– Так ли ты говоришь, не по злобе ли? Не хочешь ли ты, ради мордовской выгоды, оговорить наместника?

Охима коснулась самого больного места в государевых делах. Совсем недавно утихли в Поволжье бунты среди черемисов и татар. Царь много ночей не спал, проводя время либо в советах с вельможами, либо в собственных размышлениях.

Ведь не кто иной, как черемисы приходили к царю, просили его принять их в свое подданство, и вдруг... Вон и кабардинские черкесы шлют своих послов, просят принять их в русское подданство. Стало быть, они не против Москвы. В чем же дело?

А бояре и Курбский князь, посланные для розыска и судных дел, винят во всем народ, самих татар и черемисов. Заодно с боярами и мурзы, и купцы татарские, многие князи и купцы черемисские... Винят свой же народ! С их рукоприкладством бояре грамоты привезли. А в тех грамотах под клятвою по мусульманской и языческой вере сказано, что-де виновен сам простой народ. И что зря, мол, царь освободил его от пошлины и всякой государевой тяготы.

И вот простая девка, мордовка, винит именно бояр и воевод, стало быть, и Курбского. Кому верить? Мордовку посчитать за лгунью? Но сам хорошо помнит, как и мордва, и черемисы помогали ему в Казанском походе. Они даже спасли его от смерти.

Охима, как бы угадав мысли царя, еще более горячо, еще громче сказала:

– Отсеки мою головушку, царь-батюшка, коли говорю неправду... У меня был мой любимый Алтыш Вешкотин... На царевой воинской службе он ноне... Что скажет Алтыш? Кто не знает, что воевода держал меня в своем терему? Нехорошая я! И не скрою того теперь я от своего Алтыша... Расскажу ему всю правду... Пускай лучше убьет он меня, нежели мне обманывать его!

Царь задумчиво спросил:

– Имя твое?

– Охима.

– Не страшись, не убьет! – и, обратившись к Вешнякову, царь приказал: – Поставь на работу ее к Федорову... Окрестите. Язычница она.

Царь спросил Андрейку:

– Твое имя?

– Андрейка Чохов, батюшка-государь, отец наш родной! – ответил парень, став на колени. – Добрый наш государь!... Хочу пушки лить! Помоги умудриться ратному огневому делу.

– А ты?

– Герасим я, Тимофеев... Будь милостив, батюшка-государь! Тож хочу быть ратником...

– К дьяку Ивану Юрьеву веди! – произнес царь. – Посадить на воинскую службу, но не в одно место... Тому, – царь указал на Герасима, – под рукою Воротынского... на рубеж. А того – на Пушечный двор... Учините всем им расспрос в приказе. А за побег из вотчины накажи смердов батожьем, чтоб не бегали самовольно из поместий, не чинили непослушания господам... Смерд должен знать свою меру.