Василий Ян - Том 4

— Ну что же, начнем, что ли? — сказал один из кержаков.

— Куда торопишься, милай? — протянул Изоська Неумытый. — Сперва сядем рядком да послушаем, что я здесь надумал.

Он уселся на своей тачке, и трое остальных расположились вдоль дудки. Присмотрщик, зевая, стоял в стороне. Изоська подмигнул на него:

— Овин горит, а молотильщики обедать просят. Это значит: надо подарки пообещать ему. — И старик обратился к стражнику: — Послушай, служивый, тебе будет муки фунта два с походом и еще кое-что. А ты уходи подальше да прогуливайся, а ежели станешь много говорить, то заставим тебя лягушек ловить, сиречь в яме утопим.

— Ну, ин ладно: я покуда пройду, — ответил присмотрщик и, позевывая, медленно пошел, пригнувшись, по коридору, раскачивая фонарем из промасленного пузыря.

— От нас, ребятушки, хотят, чтобы мы руду им копали не меньше каждый день, сколько урок положен. Это, ребятушки, немалый труд, придется работать до седьмого поту. Бей во все, колоти во все, но и того не забудь, что в кашу кладут.

— А где спать будем? — мрачно спросил один кержак.

— А чем тебе здесь не по нраву? Соломки наскребем, тяп да ляп, тачка в угол, калачом свернулся — вот те и печка.

— А когда здесь день, когда ночь? — спросил другой кержак.

— Когда вислоухий нас стережет — это день, а когда он уйдет храпеть — тут не теряй времени и начинай работу. Я не вор и не тать, только на ту же стать, и здесь до конца веку сидеть не стану, да и вам не пожелаю. Всю ночь, пока вислоухий не прочухается, нужно цепь засапожным ножом пилить. А когда стража пришла, тут я согнулся дугой и стал другой, будто и не я. Мы вольные казаки, и нас не удержат никакие замки…

Так, пересыпая речь прибаутками, говорил Изоська и шепотом объяснял план, как убежать из подземной шахты.

— Руду нам придется возить в рудоразборную светлицу. Это такая же дудка, как та, где мы свои тачки раздобыли. Там идет сверху вниз, как колодец, прямая и широкая труба, глубиной сажен сорок. В ней на цепях и канатах движутся две бадьи, когда одна идет вниз, другая подымается кверху. Мы должны эту бадью насыпать рудой, а рабочие наверху бадью подымут. Так вот в этой бадье мы и подымемся обратно в мир…

Старик хотел продолжать рассказывать свой план, да в дудке послышались шаги присмотрщика, и все четверо принялись за ломку руды. Изоська притащил в своей тачке пук длинных лучин, завернутых от сырости в рогожу, и приказал затушить фонари:

— Сальных свечек нам не часто дают, да и крысы больно до них охочи.

Он воткнул в мягкую стену острую рукоятку железной сковороды с топленым салом, с которой свешивался зажженный фитиль. Рядом в поставце горела дымная лучина.

Касьян схватил кирку и принялся за работу.

Рабочие, сильно замахиваясь киркой или ломом, вонзали острие в породу, вытаскивали и опять вонзали, пока не отваливались глыбы руды. Затем обивали глыбы молотком и освобождали чистую руду от ненужной земли или другой породы.

Руда складывалась в тачки и отвозилась в рудоразборную светлицу, где нагружалась в бадью. Когда бадья была засыпана, забойщик кричал в шахтенную трубу (колодец), и верхние рабочие воротом вытаскивали ее на поверхность земли.

В эти короткие минуты Касьян с тоской глядел на клочок неба, то синего, то затянутого тучами, такого далекого, и ему казалось, что он не так отрезан от людей, не совсем погребен в темных каменных дудках.

Спина у него заживала медленно, от работы раны трескались и гноились. Спал он на сырой соломе, среди липкой грязи, подложив мешок с хлебом под голову. Ночью крысы поднимали возню, дрались между собой, с писком и взвизгиванием носились по шахтам.

Изредка пробиралась к Касьяну Аленка с запасом — хлебом, вареными яйцами и ягодными шанежками. Ее приход был праздником и для Касьяна и для Изоськи Неумытого, у которого не было ни одного близкого на заводе и с которым Касьян делился своими запасами. Аленка рассказывала Касьяну, как дед кует топоры: «Да и дивные же топоры, все говорят, какие звонкие, кажись, гвозди перерубят без зазубрины!» А потом шепотом добавляла, что Наумка Кобель разведал про все тропы, какими можно убежать в Сибирь, и знает, где стоят казачьи и башкирские посты и как их обойти.

Наступила зима. Только по снегу, запорошившему бадью, рудокопщики знали, что наверху трещат лютые морозы. Внизу же, в дудках, было так же душно и парно.

Наконец однажды Аленка рассказала, что весна совсем близко, что сам хозяин Демидыч скоро в Москву едет и с собой на баржах повезет чугунное литье.

— Наумка наказывает, — говорила Аленка, — время приспело быть без хозяина, вся охрана перепьется — тут только всем подтюремщикам спасенье. Он, Наумка, с товарищами и Касьяна, и Неумытого, и обоих кержаков ночью в бадье подымет, были бы только у всех цепи перепилены.

Касьян получил изготовленный дедом подпильник и старательно его прятал. Постепенно у всех кандалов были подпилены дужки, и их ничего не стоило разогнуть.

Изоська шептал, перетирая железо:

— Коли отвага кандалы трет, так она и мед пьет…

И все четыре рудокопщика, чтобы «вислоухий» не услышал визга напильника, пели хором старинную рудокопную заунывную песню:

По зимнему пути железные изделия завода были свезены к реке Чусовой, на Уткинскую пристань, и там сложены в амбарах прямо на берегу. В перевозке участвовали сотни подвод, согнанных из окружных деревень. К концу апреля более двухсот тысяч пудов ожидали караван на Москву.

К этому времени были выстроены плотниками уже не легкие струги, на которых рабочие Антуфьева плавились из Серпухова, а прочные широкогрудые барки с плоским дном, сбитым из толстых «кокор». [138] Кокоры — бревна или брусья с корневищем-клюкой (коленом) для судостроения. Им предстояло сперва спуститься стремительной Чусовой среди опасных скал — «бойцов», подводных камней и бурливых майданов, [139] Майданы — водовороты. и затем Камой до Волги и дальше выдержать долгий путь бурлацкой тягой до Ярославля, Нижнего и Вышнего Волочка.

Пристань Межевая Утка на стрелке (при впадении горной речки Утки) к концу апреля была запружена толпой бурлаков. Они собрались к сплаву из ближних и дальних уездов, привлеченные слухами о хорошей плате, обещанной заводом.

С деревянными ложками-бутызками, [140] Ложка-бутызка на шапке означала, что бурлак свободен и ищет наемщика. воткнутыми за ленточку шапки, с обожженными на солнце лицами, в рваных лохмотьях, в лаптях, с лыковыми котомками за спиной и длинной палкой в руке, бурлаки расположились на берегу шумным лагерем.