Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга третья

— Наша фактория рада засвидетельствовать вам свои добрые воспоминания, связанные с лучшими днями вашей деятельности в коммерц-коллегии и таможне…

— Благодарю, — несколько смущённо и сдержанно ответил Александр Николаевич, удивлённый появлением в своем доме официального представителя английской торговой фактории.

— Нам известно, что господин Радищев нуждается. Наша фактория готова оказать вам всяческую поддержку…

Лицо Александра Николаевича, красное с мороза, сделалось совсем пунцовым при этих словах. Казалось, прихлынувшая кровь готова была брызнуть сквозь кожу. Но, сдержав свой гнев, он спокойно ответил:

— Ваша фактория располагает ложными сведениями. Я ни в чём не нуждаюсь…

Англичанин холодно улыбнулся.

— В бытность вашу в таможне вы имели четвёрку прекрасных лошадей, а ныне ходите в присутствие пешком.

— Старость своё берёт. Медики так рекомендуют, полезнее для здоровья, — с издевкой произнёс Радищев, готовый нагрубить представителю фактории. — У вас какое-либо дело ко мне?

— Наша фактория хотела засвидетельствовать вам своё почтение, напомнить, что мы рады, мы готовы…

Дети никогда не видели своего отца таким внутренне негодующим и внешне сдержанным.

— Ещё раз благодарю, — Александр Николаевич склонил голову и по-английски добавил, что он более не задерживает господина представителя английской фактории Крамп и Казалет.

Англичанин сделал кислую мину. Он расшаркался и оставил дом Радищева, не достигнув главной цели своего посещения, поставленной руководителями торговой фактории, чтобы склонить на свою сторону человека, который мог бы оказаться им полезен.

— Какая наглость! — вырвалось у Александра Николаевича. — Как он смел?

Радищев посмотрел на сыновей и дочь, стоявших в стороне и тоже внутренне потрясённых дерзостью англичанина.

— Какая низость! Они ничем не гнушаются, — гнев клокотал в нём. — Хотели мою совесть купить под предлогом оказания помощи!

Александр Николаевич снова окинул взглядом своих детей, негодующе и назидательно заключил:

— Никогда отец ваш не торговал совестью и честью и никогда не будет продажным человеком! Какие наглецы! А-а?!

Тягость налогов и повинностей, разорительное мотовство дворян — всё это тяжёлым бременем ложилось на плечи крестьян. И сознавать такое состояние народа было тем больнее, что Россия изобиловала всеми богатствами земли. Они таились в её недрах от знойной Апшеронии до льдов Лапландии, от ковыльных степей Бессарабии до Курильской гряды. Чего-чего не вмещала в себе российская земля на таком необъятном пространстве!

Сердце Александра Николаевича трепетало от радости перед неисчислимостью богатств родной страны и обливалось кровью от нищеты народной, которую он видел вокруг себя. И сейчас, когда при непременном совете для «рассуждения о делах государственных» была создана комиссия по составлению незыблемых законов, способных поставить «силу империи российской», Радищев воодушевился: представлялся случай вновь сказать своё заветное слово в защиту народа.

Сначала комиссии поручили разработать «Всемилостивейшую грамоту российскому народу». Проект её предложил граф Воронцов. Прежде чем это сделать, он доверительно попросил Радищева, как прежде с «Рассуждением о непродаже рекрутов», прочитать «Грамоту» и внести в неё исправления по своему усмотрению. Это было то, чего ждал Александр Николаевич. Он согласился и охотно исполнил просьбу графа. Но Радищев понимал, что «Грамота» сдерживала его возможности изложить со всей прямотой мысли, касающиеся многих злоупотреблений. Однако он всё же не утерпел и внёс исправления о защите обездоленных и угнетённых. «Грамота» была благосклонно принята императором.

Радищев поверил в реальность того, что ему всерьёз предстоит выступить в защиту прав своих соотечественников, и, обложившись книгами, засел за «Проект гражданского уложения».

Какая-то яркая вспышка надежды, что будет провозглашена свобода, захватила на короткое время все помыслы его пылкой и отзывчивой натуры. Он не знал, что это был последний огонь, который вспыхнул в его светильнике, чтобы потом навечно погаснуть.

Надежды его духовно поддерживались тем, что вслед за «Грамотой российскому народу» представленная Воронцовым «Записка о России в начале нынешнего века», как говорили при дворе, встречена была также благосклонно. Сам граф, называя её «посильным трудом своим», при встрече радостно сообщил:

— С полною свободою я изъяснил свои мысли государю, будучи движим лишь усердием к отечеству… Россия ещё до конца не устроена, хотя с царствования Петра Великого о сем помышлялось. Плоды трудов сего государя, мало имевшие себе подобных, и теперь ещё ощутительны.

Радищев, высоко ценивший преобразовательную деятельность Петра, радовался тому, что мысли Александра Романовича были близки его мыслям. Всё это только подогревало и не могло не подогревать вспыхнувшие в нём надежды.

— Нельзя не признать, — убеждённо говорил Воронцов о царствовании Екатерины II, — что сердце России было истощено ежегодными рекрутскими наборами. К тому ещё прибавились налоги, кои Россия не могла выносить без изнурения…

Не об этом ли постоянно думал Радищев, не всегда ли освобождением народа от тягостей налога и повинностей была занята его голова, когда он писал своё «Путешествие», отбывал за него ссылку? В последние годы он наблюдал одну и ту же картину народной нищеты и бедности, роскоши и богатства дворян и помещиков! Он будто вновь услышал в эту минуту разговор с мужиком в свою последнюю поездку, живо увидел горе крестьянской вдовы. Могла ли бесконечно продолжаться эта несправедливость для трудового человека, который родится в мир во всём равен другим?

Мысли Воронцова были настроены в унисон его мыслям. Граф Александр Романович в «Рассуждении о непродаже людей без земли» писал:

«Условия бесчеловечного помещика, продающего человека своего в рекруты под прикрытием отпуска на волю, не могут быть сокрыты от присутственных мест, помогающих в сем торге людей… Для истребления сего зла нужно узаконить, чтобы всякий отпущенный на волю должен сам лично явить отпускную в присутственное место… Сим средством, кажется, упредится постыдный промысел рекрутской продажи, более неудобный и более содрогающий человечество, нежели самая продажа людей без земли…»

Радищев вновь перечитал это место в «Рассуждении». Он ничего не мог добавить к словам Воронцова. Они пленяли душу Радищева, вселяли веру в те возможности, которые открывала ему деятельность в законодательной комиссии.

И когда Воронцов спросил Радищева, каково его мнение о «Рассуждении», Александр Николаевич с присущей ему страстностью отвечал: