Павел Дорохов - Колчаковщина

Чернорай повел прохожего к колодцу. Прохожий жадно приник к бадье, и долго было слышно, как в его широкой груди булькала вода. Чернорай молча ждал. Прохожий оторвался от бадьи, перевел дух и взглянул на Чернорая.

— Хорошо бы сполоснуться, дед.

— А сполоснись, — кивнул головой Чернорай.

Прохожий достал бадью свежей прозрачной воды, вылил в стоявшее у колодца корыто и, сорвав с себя рубаху, стал мыться. Чернорай с восхищением смотрел на незнакомого человека и довольно думал:

«А пускай ты и дезентир, хороший из тебя работяга выйдет».

Перед Чернораем была на редкость широкая, туго перевитая мускулами спина, крутые плечи и крепкие узластые руки. Старик пошел в избу.

— Ну-ка, старая, дай мою рубаху прохожему человеку.

Старуха заворчала недовольно:

— Какая еще там язва, рубаху ему, где их нынче взять, рубахи-то.

Чернорай добродушно ухмыльнулся.

— Давай, давай, старая.

Пошел Чернорай с рубахой из избы, за ним и старуха увязалась, — любопытно посмотреть, что там за прохожий, отчего так раздобрился тугой на подарки старик. У корыта плескался незнакомый человек. Во все стороны летели от прохожего золотые брызги. Чернорай подошел к прохожему, любовно сказал:

— На-кась, парень, чистую рубаху. Твоя-то, видать, бабам на тряпки пойдет.

Прохожий стряхнул с себя капли воды, взял у Чернорая рубаху и стал надевать. Рубаха затрещала. Чернорай довольно рассмеялся.

— Трещит, парень?

Засмеялся и прохожий, блеснули белые зубы в черных усах.

— Трещит, дедка.

Хозяйская забота согнала старуху с крыльца, — изорвет незнакомый человек старикову рубаху.

— Дай, я тебе помогу.

Заботливо сморщила старушечий лоб, расправила ворот у стариковой рубахи, помогла прохожему надеть.

— Ишь ты, какого тебя господь уродил, старикова рубаха мала, пуговки не застегнешь, ужо переставит тебе Настасья.

Чернорай задумчиво поскреб подбородок, — заметил у прохожего на плече сморщенную пупком ранку. Тряхнул головой, ладно, мол, там разберется.

— Ну, пойдем, парень, закуси, чем бог послал.

Настасья еще не убрала со стола поздний праздничный завтрак. Прохожий жадно принялся за вкусные шаньги, за молочные блинцы.

«Эге-ге, — подумал Чернорай, — даже лба не перекрестил, не иначе дезентир».

Старик молча следил, как угощался прохожий, и думал о Михайле. Да, три года парень на фронте, не знай, какой стал, а был вот такой же молодчага, чуть разве поменьше. Не будут ли прохожему Михайлины рубахи впору.

— Так тебе работы, парень, надо? Какой же тебе работы, — тянул медленно Чернорай, больше следя за своими мыслями, чем за словами.

Прохожий отодвинул от себя жареху с блинцами.

— Спасибо, дед, спасибо, бабка, и тебе, молодица, спасибо.

— На здоровье, — сказал Чернорай. — Тебя как звать-то?

— Алексеем.

— А моего парня Михайлой.

Чернорай молча стал глядеть в окно. Старуха подперла рукой щеку, пригорюнилась. Едучей материнской слезой затуманились глаза. Далеко сыночек Михайла, жив ли, нет ли. Может, вот так же по чужим людям. Настасья коротко и шумно вздохнула.

— Работник мне нужен, — сказал Чернорай, — собирался Михайла к покосу быть, да вот и уборка скоро. Оставайся у меня, только смотри, — старик впился в гостя незнаемого глазами, — сам за себя отвечай, может, ты дезентир?

— Нет, дед, — твердо сказал Алексей, — беженец я, только документов никаких не имею, все свои пожитки растерял за это время.

— Ну, беженец, так беженец, гляди сам, — согласился Чернорай, — моя хата с краю.

После завтрака Чернорай пошел в амбарушку отдыхать. Позвал с собой Алексея.

— Отдохнул бы, парень, и ты, поди-ка, немало прошел.

— Я не хочу, — сказал Алексей, — посижу вот тут на крылечке.

Из избы вышла Настасья.

— Дай-кась я тебе Михайлину рубаху примерю.

Настасья под стать Чернораеву двору, — высокая, ядреная и крепконогая, как киргизская лошадь. Наливная вся, вот-вот брызнет, как переспелая вишня, только дотронься. Стоит перед Алексеем, примеряет Михайлину рубаху.

— Как раз, парень, по тебе рубаха, вот только пуговки переставить да в плечах чуть распустить.

У Алексея по широкой груди мелким кустарником кудрявится волос. Дотронулась до голого тела Алексеева, искоркой влетел огонь в пальцы, побежал по рукам к груди, к сердцу; сердце сладко заныло, вспыхнули зарницами щеки, искоркой заблистали глаза. Три года нет мужа Михайлы, три года холодная, словно девичья, постель не смята жаркими безумствующими телами в темные душные ночи, три года не обласкано крепкое наливное тело. Будто и люб был Михайла, будто и нет. Да и давно уж расстались, как в тумане расплылось Михайлино лицо; сказала б, да не помнит, какие глаза у Михайлы, какие губы.

Ласково хлопнула Петрухина по голому плечу.

— У-у, лешман, какой уродился, Михайлина рубаха не лезет!

Люб Чернораю Алексей. Хоть и неизвестно, что за человек и откуда появился, ну, да что Чернораю за дело, когда Алексей трех работников стоит. Сытые кони Чернорая гнутся под тяжелой рукой Алексея, бричку с сеном Алексей за задки, как пустую, перебрасывает. И все больше молчком, слов по-пустому не тратит.

В конце недели собрался Чернорай в волость, в Костино, — нет ли писем от Михайлы. Заехал к свату Степану Максимычу, Настасьину отцу.

— Здорово, сваток! Ну как вы тут?

Степан Максимыч молча махнул рукой.

— Слышь-ка, старая, нацеди медовушки туесок.

Хмуро сел рядом с Чернораем.

— Такая кутерьма, сваток, идет, не дай ты бог. Опять новая власть у нас появилась.

— Какая такая? — спросил Чернорай.

— Слышь, из Омска приехала. Старую управу опять поставили. Советчики — кто куда. Пойдет теперь завируха надолго. В городе, говорят, такие страсти были.

Старуха принесла туесок пенной медовухи, поставила два стакана на стол. Степан Максимыч молча разлил мед, молча протянул Чернораю стакан.

«Эге-ге, — подумал Чернорай, обсасывая медовые усы, — вот откуда Алексей появился, не иначе большевик».

Хотел было рассказать свату про нового работника, да раздумал. Еще сболтнет где-нибудь, кабы худа не было. Может, большевик Алексей, да кто их там разберет, кто прав, кто виноват. Может, и Михайла где в большевиках состоит. А может, и сгиб где Михайла, вишь, завируха какая идет, ни за что сгинешь.

Чернорай вздохнул.

— В волость хочу заехать, нет ли писем от Михайлы.

Письма от Михайлы не было. Из волости заехал в кузницу, шину сварить. Заметил у кузнеца нового работника, хотел спросить — чей, да откуда — и промолчал.

«Помолчу лучше, — подумал Чернорай, — не мое дело».

Приехал Чернорай домой, стал рассказывать:

— Опять в городе новая власть. Большевиков прогнали.

А сам на Алексея пытающим глазом, — не покажет ли чего Алексей.