Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Спасибо, — краснел он, — я так, на минутку. Вот иду маманю навестить. Она спросит: как, мол, родственники, почему, скажет, не заглянул по дороге.

Понимал, конечно, что никому тут не нужен, что тётка Маруся пытается угадать, за какой надобностью он появился в их доме. Вышла из своей комнаты Наца, стала его рассматривать, как новый предмет, залетевший случайно. И лишь только тётя Маруся отлучилась на кухню, Сергей сказал, пряча глаза:

— У меня к тебе, Наца, дело есть.

— У тебя? — удивилась.

— Тс-с… — испугался он. — Проводи меня до ворот — скажу.

Стал тут же собираться. Его никто и не задерживал. Тётя Маруся вышла на порог и велела кланяться Екатерине Васильевне. В угольном сарайчике, чуя чужого человека, захлёбывался от злости, почти плакал, запертый на день волкодав, купленный Степаном Савельевичем.

Мальчишка шёл по двору, невольно оглядываясь на этот сарайчик. С порога сбежала Наца, догнала его, и на улицу вышли вместе. Там её поджидал Роман. Даже не оглянувшись на них, Сергей побрёл вдоль забора — он своё дело сделал.

— Поводыря, значит, нашёл: — насмешливо фыркнула Наца, посмотрев на коногона.

— Доброго здоровьица, — ответствовал он.

— Ну, здравствуй…

— На тебя пришёл взглянуть. Может, сядешь?

— Можно и сесть, — ответила Наца, — только что толку-то?

Ромка пожирал её глазами. У неё было открытое, только что расцветшее лицо, ещё не тронутое налётом обыдёнщины и житейских невзгод. Толстая, туго стянутая коса сползала с ключицы на грудь — почти до пояса. Вспомнил, сколько рассыпчатых прядей может выструить эта коса, если её расплести, — и почувствовал головокружение. А чистое лицо, нежный прохладный лоб, манящий спокойствием взгляд из-под высоких, свободно изогнутых бровей — казались оправданием всей жизни, какая она ни есть.

Женщину нельзя оскорбить любовью. Даже если в неё сто мужчин влюблены, то и сто первый не лишний. Пусть у неё муж — любимый на всю жизнь, но ей просто необходимо нравиться и кому-то ещё. Она от этого только краше становится. А Наце пока ещё никто, кроме Клевецкого, не оказывал внимания. Но это внимание объяснялось не тем, что она сама его интересовала. Клевецкий ухаживал за Диной и неизбежно, как человек светский, ронял любезности перед её младшей сестрой. Временами такое положение казалось Наце очень обидным, она дорого бы дала, чтобы хоть на день поменяться ролями с сестрой, чтобы Дина хоть раз прочувствовала её положение «сбоку припёку». Ромка Саврасов был, конечно, не тем человеком, но ведь любил же!

— Я пойду, — сказала она, — а то… на виду всей улицы! Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.

Он ещё не раз приходил, сначала с Сергеем, а потом с Шуркой. Знакомство Романа с братьями оказалось довольно приятным — можно сказать, даже удачным, если бы не его безответная любовь. Ребята были смышлёные, грамотные, с ними и только с ними он мог говорить про Настеньку. Конечно, не о своих чувствах — их невозможно было выразить словами, — но про семью Штраховых вообще, про девчат, про то, что тётя Маруся сама когда-то работала на выборке породы…

Шурка познакомил его и с самой старшей сестрой — Соней. Та хорошо к нему отнеслась, даже сказала: «Мальчики приходят иногда, чтобы мать проведать, приходите и вы с ними».

А для ребят дружба с отчаянным назаровским коногоном оказалась весьма полезной. У них появился свой советчик и защитник. В шахтёрском посёлке с его дикими нравами старший друг был просто необходим. Первым делом они рассчитались с несчастным Гришкой. Воскресным утром, когда он ещё спал, разметавшись на нарах, потихоньку вставили ему бумажки между пальцами ног и подожгли. Это называлось «сделать велосипедку». Когда припекло, Гришка вскочил от боли и спросонья задрыгал ногами, вроде крутит педали. Бумажки сгорели, оставив ему пару волдырей. Братья, конечно, сбежали, а вернулись в казарму в сопровождении Романа. Он заявил:

— Если тронешь кого из пацанов — под землёй найду.

Гришка плакал.

Роману больше нравился Шурка — и старше, и нахрапистей. Он и перед тем, как войти во двор к Штраховым, не краснел и не терялся. Если же подкарауливали сестёр, когда те были вдвоём, Шурка разговор мог завести и даже придумать что-то интересное. Он был почти ровесником Нацы, разговаривал с нею на равных.

Вот и нынче с утра Шурка и Роман появились в Юзовке. Заглянули первым делом в церковь — там шла заутреня, — но сестёр не увидали. Тогда Ромка предложил зайти в обжорный ряд и купить девчатам гостинец — орешков или конфет. Потолкались между рядами прилавков, где продавали всякую всячину: от леденцовых петушков на палочках, ранней зелени, молока — и до похлёбки из требухи. И тут Шурку осенила мысль:

— Давай сходим в «ЧАЙ И ЛЮБЫЕ СЛАДОСТИ» — щиколадку купим!

Это было недалеко, на Первой линии — ближе к заводу. Утро выдалось чистое, апрельское, солнце светило не зло, облегчая и будоража людские души. Когда приятели уже вышли из лавки, и Шурка нёс в руках аккуратный пакет, перевязанный розовой ленточкой, они увидели толпу возле цирка. Его деревянная халабуда, которой заканчивалась Первая линия, прилепилась почти у заводского забора, возле ворот. Зимой представлений не давали, постоянной труппы не было.

— Ты смотри, цирк приехал! Глянем, чего интересного там будет, — предложил Роман.

Но деревянный шатёр, когда они подошли, выглядел по-зимнему заброшенно. Остатки старых афиш, оборванные и размытые дождями, лохматились на стенках. Люди же толпились у бокового входа, ближе к заводской огороже. Они окружили полукольцом деревянные ступени, на которых стояли несколько заводских, один из них говорил, обращаясь к толпе:

— …Наши братья в тайге, в болотах работали, хозяевам золото добывали, а сами в нищете оставались. И за то, что они просили прибавки, чтобы не голодали ихние дети, — их постреляли. Если будем молчать, то и с нами такое будет. Там сотни семей потеряли кормильцев. Мы должны помочь им. Всем миром помочь…

Роман, а за ним Шурка — оба протолкались к ступеням. Там сидел парень с тетрадкой и карандашом, а рядом мужик постарше, из мастеровых, судя по всему.

— Сколько? — парень упёрся взглядом в вылезшего из толпы Романа. — Сколько даёшь, спрашиваю?

Коногон пробирался сюда просто из любопытства. Но не растерялся. Полез в карман, вытащил серебро.

— Тридцать копеек.

— Фамилия?

Записав в тетрадку фамилию, дал расписаться.

— А деньги ему отдай, — кивнул на рабочего постарше.

Над ними со ступенек всё ещё говорили. Какой-то благообразного вида мужик, взывая к собравшимся, предложил: