Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Шахтёры! Вам дано право граждан великой России. Каждое право — это тяжесть ответственности. Вы должны выбрать уполномоченного. Тем самым каждый из вас приобщается к государственному порядку, к судьбам империи!

Потом всё так же строго сообщил, что собрание должны вести представители администрации и рабочих.

— Протокол будет писать старший конторщик, — он указал на своего письмоводителя, — а от вас предлагаю в президиум стволового Ландыря и лебёдчика Пискунова. Нет возражений? Нет.

Шахтёры молчали, ожидая, что он скажет ещё. Но Абызов уселся на венский стул и, показывая на скамью у стола, вполголоса произнёс: «Прошу!» Письмоводитель поспешно сел, из двери конторы вышли Пискунов и Ландырь и тоже заняли места за столом. Оба эти рабочие были семейными, имели свои хаты в Назаровке и держались за шахту как вошь за кожух. Лебёдчика знали немногие, лишь те, с кем он работал, зато стволовой был известен всем: мимо него ни в шахту, ни из шахты на-гора не проскочишь. По двору пошёл шумок.

— Что ты уселся, Ландырь? Веди собрание, — вполголоса сказал Абызов. — Веди собрание, как договорились. Да погромче…

Ландырь поспешно встал. Письмоводитель макнул перо в чернильницу и подвинул к себе листы бумаги. Начало протокола было заранее заготовлено.

Братья Чапраки — Сергей и Шурка — не могли пропустить такую невидаль — собрание шахтёров. В числе первых они заявились к конторе и своими задами опробовали несколько пахнущих свежей древесиной лавок: всё выбирали место получше. Но когда стали собираться шахтёры, пацанов прогнали. Тамбовский артельщик даже пытался ухватить Сергея за ухо, чтоб не лез куда не следует. Тогда они взобрались на эстакаду, ведущую к верхней приёмной площадке ствола. Тут уже собралась ватага подростков: смазчики, камеронщики, выборщики породы, которые ещё не доросли до участия в собрании. Они толкались, шумели, как переполоханная стая воробьёв, отвоёвывая места получше, хотя сверху каждому было видно и двор, заполненный шахтёрами, и конторское крыльцо.

Сопровождаемый ветрогоном Гаврюшкой, на эстакаде появился и Роман Саврасов. Гаврюшка жил с ним по соседству, пользовался его покровительством и готов был разбиться в лепёшку, чтобы угодить своему старшему другу. А ветрогоном он был по профессии: в артели проходчиков под землёй крутил ручной вентилятор, который по брезентовой трубе гнал воздух в слепые выработки, чтобы работающие там не задохнулись.

Увидев Романа, Шурка предупредительно освободил место, согнав с него какого-то пацана. Гаврюшка пристроился рядом, согнав ещё одного.

Когда на крыльце появился управляющий, Серёжка толкнул брата в бок:

— Смотри!

— Не толкайся, не слепой! — заворчал Шурка и вдруг изменившимся, осевшим от волнения голосом, спросил: — Неужто он? Едрит твою кочерыжку!

— Не шумите, — одёрнул их Роман, прислушиваясь к тому, что говорил Абызов.

— Так он же гад ползучий, — схватил Романа за руку Шурка. — Я его узнал — друг нашего помещика.

— Ты чего несёшь, Шурка? — спросил коногон, отмахиваясь от него.

— Слушай, Ромка, это же тот самый барин, который нашего тятю угробил!

— Он многих угробил… — всё ещё занятый происходящим внизу, откликнулся коногон.

За год с лишним работы они видели управляющего, может, два или три раза, да и то — когда проезжал посёлком на паре серых в яблоках, в фаэтоне на резиновом ходу и мягких рессорах, с неизменно поднятым верхом. В глубине фаэтона, кроме фуражки да сверкающих форменных пуговиц, ничего не увидишь.

— Ух, мне бы наган! — трясся расстроенный Шурка. У него даже рыжинки на лице побелели.

— Цыц! — осадил его Роман. — Рази можно про такое на эстакаде… Расскажете мне опосля. И — ни слова больше. Никому! Поняли?

Между тем на крыльце, как на хозяйском поводке, выступал Ландырь.

— Ну, что, братцы мои… Тихо вы! Кроты черноглазые… Виноват! — обернулся он к управляющему.

Шахтёры оживились, кто-то хохотнул. Выраженьице стволового «кроты черноглазые» было привычным, обыденным, а в этой официальной обстановке прозвучало неожиданно. Стволовой понял, что взял верный тон, и продолжал более смело:

— Надо сделать, что от нас требовается, а всякие разговоры лучше вести у Елисея Мокрова. — Сидевшие перед ним на лавках одобрительно зашевелились. — Вот я и говорю: давайте выберем… этим самым… нашим вполнамоченным контрольного десятника Мозжухина Якова Ивановича.

Толпа сразу притихла. И сидящие на лавках, и за их спинами под стенкой ламповой, и орава подростков на эстакаде — все как-то сразу насторожились, вроде по двору потянуло морозным ветерком.

— Он был и забойщиком, и артельщиком, — продолжал Ландырь, чувствуя, что теряет связь с толпой, — он…

— Холуй он хозяйский! — громко подсказали ему.

Загудела, заволновалась шахтёрская масса, послышались смешки.

— Молчать! — перебивая общий шум, рявкнул урядник.

Он стоял тут же, на крыльце, среди нескольких конторских, которые участия в собрании не принимали, только наблюдали. Как будто откликаясь на команду урядника, из конторы один за другим вышли четверо черкесов и застыли у двери.

В Донбассе на крупных шахтах, на большинстве заводов, кроме урядника или даже полицейского участка, содержащегося за счёт предприятия, часто ещё служили профессиональные наёмники. Это были представители разных, в основном южных народностей, но всех их тут называли черкесами. За приличную плату они шли в услужение к любому и служили, исходя из их понимания, честно: по приказу хозяина могли кого угодно припугнуть, избить, даже убить. Их и нанимали для дел, на которые не решалась полиция. Четверо таких цепных псов содержались на Назаровском руднике, при Абызове.

Собрание между тем совсем расстроилось. Ландырь что-то беспомощно мямлил, его не слушали, стоял общий галдёж.

— Стыдно и недостойно… — поднялся Абызов. Он говорил негромко, чтобы не опускаться до крика, чтобы прислушались. И когда шум стал угасать, чуть повысил голос: — Надо уважать себя! Это же не базар, а собрание. Высказаться может каждый, но здесь, — ткнул себе под ноги пальцем, — перед всеми, выходи и говори. Всё должно быть записано в протокол.

Выразительно посмотрев на Ландыря, сел. Тот понял его взгляд и объявил:

— Выступить просится Шалабанов.

К крыльцу протолкался молодой ещё артельщик со Второго номера — самой далёкой из Назаровских шахт. Не поднимая глаз, он, как по заученному, стал говорить, какой хороший, благонадёжный человек контрольный десятник Мозжухин. Все понимали, что выступающего подготовили заранее. После первых же слов толпа потеряла к нему интерес — загалдели, кто-то пронзительно свистнул. А к столу напролом через толпу попёр Ефим Иконников. Ландырю ничего не оставалось, как объявить его выступление.