Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Стражники, чувствуя упадок в настроении слесаря, взяли его осторожно под руки. Только он тут же вывернулся и упрекнул Четверуню:

— Вишь, Прохор, только я заговорил по-человечески, как они — хватать за руки. С ними нельзя по-хорошему.

И решительно вышел из мастерской.

В участок тут и ходу шагов триста. Сопровождаемый стражниками, он гордо миновал парокотельную — кочегары провожали его хмурыми взглядами, — обогнул у всех на виду контору и краем Конторской пустоши вышел в центр посёлка. Тут, на небольшом пятачке, отделявшем семейные бараки от артельных казарм, поместились небольшой базарчик, харчевня Елисея Мокрова, лавка потребиловки и краснокирпичный участок полицейского надзирателя.

Федот Федотыч, должно быть, заметил в окно приближение всей процессии. Едва парень переступил порог общей комнаты, где висел телефон и сидел дежурный, как нос к носу столкнулся с Туркиным. Ни слова не говоря, тот подставил ему «ножку», поддал в бок, и Шурка загремел в угол. Поспешно вскочил на ноги, прижимаясь спиной к стенке (подстраховать сзади тут его было некому) и увидел пятнистое от злости лицо надзирателя. Правда, кроме пятен от нервов, был там и синяк, подплывший под нижнее веко, и вспухшая губа, которая скривила линию рта.

«Бить будут» — подумал Шурка.

…Первым делом Сергей влетел в Рязанский балаган, в казарму, где больше двух лет прожили они с братом. Артельные, придя с ночи, уже успели поспать, и теперь, наслышанные о том, что случилось у ствола, возбуждённо обсуждали это. Конечно, за годы войны появилось много новых людей, но костяк артели уцелел, братьев тут знали, считали своими и сегодня не без гордости говорили, как Шурка «не стерпел фараонского свинства».

— Мужики! Шурку бьют! Поволокли в участок…

Подхватились артельные. Злобы у них накопилось столько, что ещё неизвестно, откуда они выглядели чернее: снаружи или изнутри.

— Братва, постойте! Надо всем миром. Одни туда, а другие — айда поднимать балаганы.

Десятка два шахтёров, что вывалились из рязанской казармы, с криками двинулись вперёд. Возле каждого балагана толпа увеличивалась. На площади к ним присоединились бабы, что стояли в очереди возле потребиловской лавки. Весть о том, что арестовали Шурупа и теперь избивают в участке (после случившегося утром такое предположение воспринималось как бесспорный факт), понеслась по улицам. Толпа, приближаясь к участку, замедляла движение, становилась более плотной.

…Стоя спиной к стенке, Шурка подумал, что ему не устоять. Ну, против двух — ещё куда ни шло, только их тут пятеро. Затравленно глядя на стражников и на самого Туркина, он стал выкрикивать, пытаясь взять их «на бога»:

— Ну, гады, я сдохну — только и вам достанется! А кто первым подойдёт ко мне — расквитаюсь. Уж лучше убивайте сразу, а то, если жив останусь, всё равно зарежу. Ты, Иван, — зыркнул он на одного из стражников, молодого парня, который иногда по вечерам приходил на Конторскую пустошь, — знаешь: мне Сибирь нипочём

— Сопляк! — гаркнул Туркин и коротким тычком хотел заехать ему в зубы, но Шурка увернулся, кулак надзирателя скользнул по рыжему лбу.

Тогда тем же приёмом, что и давеча, пригнув голову, парень рванулся вперёд — полицейский едва успел отвернуть лицо. Удар пришёлся в шею. Отскочив к стене, Туркин закричал:

— Вяжите его!

Навалились стражники, теснясь и мешая друг другу. Шурка изворачивался, заехал ногой во что-то мягкое, метался. Но его тоже «доставали». И вдруг — резкая боль в руке. Поймали, значит. Повалили на лавку, стали связывать за спиной руки.

В это время с оглушительным звоном разлетелось окошко, осыпая всех стёклами. Тут же ещё одна оконная шибка выстрелила над ними стеклянными брызгами, а на пол тяжело шлёпнулась половинка кирпича. Отчаянно задребезжала вся рама, приглушённый звон раздался из другой комнаты, послышались удары в двери и стены.

Туркин выскочил на крыльцо и был поражён: как это за столь короткое время возле участка выросла разъярённая толпа? Увидав его, люди на какое-то время притихли. Он стрелял глазами в передних, пытаясь запомнить каждого, а они стояли, опустив руки, и молча сдерживали натиск тех, что стояли за их спинами.

— Отдай Чапрака! — кричали из толпы.

— Отдай Шурупа, а то участок развалим!

— Бунт! — надсаживался он в крике. — Я прикажу стрелять! Разойдись!

В ответ в стены и окна участка полетели железные костыли, камни… Кидали из задних рядов. Федот Федотыч опасливо втянул голову в плечи и увидел, что от дальних бараков бежит ещё волна шахтёров. Утратив контроль над собой, он поспешно шмыгнул в открытую дверь и растерянным предстал перед своими стражниками. Через выбитые окна в помещение влетали камни. Туркин был опытным надзирателем. Отрезвить толпу могли бы несколько трупов, вид свежей крови. Только стрелять в людей не просто… Допустим, он решился бы отдать такой приказ, но станут ли стражники выполнять его? Какие-то минуты, возможно, даже мгновения, утеряны. Растерявшийся начальник уже не командир.

А гул толпы нарастал, и вот-вот могло произойти непоправимое.

— Вон! Вон — чтобы духу твоего тут не было! — завопил он, выгоняя арестованного.

И Шурка, ни секунды не раздумывая, оттолкнул молодого стражника, который бросился развязывать ему руки, и выскочил на крыльцо. Он был в изодранной рубахе, с непокрытой головой и сведёнными за спину руками. Толпа приняла его, окружила и понесла через площадь к базарчику.

К Шурке протолкался Прохор Четверуня.

— Рожать да помирать — время не выбирать. Момент хватает за душу. Тут комитетчики несколькими словами перекинулись… Одно мнение — этим не кончится. Нельзя нам остаться в стороне. Выступай, Чапрак, говори людям, чтобы шли на другие шахты за поддержкой.

— Как это?

— А как сможешь. Мне самому нельзя — комитет запретил.

Людской поток катился через базарчик, некоторые бабы побежали к потребиловке восстанавливать очередь. Подталкиваемый Прохором, Шурка повернул к рядам открытых прилавков, вскочил на один из них. Его намерение поняли. Обрадованно закричали:

— Давай, Шуруп!

Осмотрелся. Толпа окружала прилавки, уплотнялась, подходили ещё с посёлка.

— Братцы! — закричал он и увидел хмурые лица некоторых «стариков» ещё из своей рязанской казармы. — Шахтёры!..

А люди подходили, толкались, напирали на стоявших между прилавками. Шурка растерянно топтался, но его не торопили. Понимали.

— Люди добрые, спасибо вам, что выручили! А то — ей-бо! — небо уже с овчинку показалось.

Раздались подбадривающие смешки.

— Плохо одному, братцы! Вместе мы — сила! Вот в потребиловке очередь. А что там дают? Прелую воблу. Я сам её покупал, потому что по дешёвке. А два года назад вы по этой цене могли бы осетрину купить! Весною клеть оборвалась, мужиков побило. Жалко! Но там хоть причины искали. А вот на выборке девчонка в бункер свалилась — сама, говорят, виноватая. Это все мы виноватые, потому что молчим, потому что терпим. Управляющий говорит: военные трудности. А уголь вдвое против довоенного в цене. Куда же идёт разница? Вот и выходит, кому война, а кому мать родна. Кому кровушка, а кому денежка! Я ишшо давеча возле ствола слыхал: бастовать, мол, надо! Рядом с ним на прилавок вскочил костыльщик Семёнкин, многосемейный. Обрадованно закричал: