Эдуард Зорин - Богатырское поле

Сухощавое, оливкового цвета лицо митрополита, обращенное к молящимся, было словно высечено из камня, — казалось, мысли его парят далеко и от этого собора, и от людей на молитве, и от самой молитвы. Немигающие темные глаза скользят по полатям, на которых стоят дружинники и среди бояр своих князь Роман. У Романа землистые щеки, испуганные, бесцветные глаза. Не удержать Роману киевского стола, рассуждал митрополит. Крепче сидел бы на столе Святослав черниговский, но Святослав не торопится, выжидает, приглядывается…

За кого возносить молитвы свои Константину?

Митрополит пошевелился, смахнул прилипшую к щеке муху. Взгляд его задержался на лице Чурилы, пополз дальше. Вот они, его прихожане: парни и молодицы, старики и старухи, вои, ремесленники и бояре.

Уже не первый год он в Киеве, а все никак не привыкнет, все еще тоскует по Царьграду. Константин не сам просился на Русь — такова была воля патриарха. Нелегка служба на Руси, но патриарх знал, что Константин с ней справится. Перед отъездом новый киевский митрополит долго беседовал с цесарем. Потрясенная войнами Византия боялась усиления Руси. В Большом дворце на Константина возлагались немалые надежды.

Было время, когда надвинулась гроза. Она еще не прошла, глухо ворочалась на далеком северо-востоке. Князя Андрея убили, однако Михалка, брат его, прекратил усобицу железной рукой. А что, как снова подымется Владимир? Что, как снова выйдет из-под власти киевского митрополита?!

Тревожно на Руси. Понимают ли это в Царьграде? Обезопасит ли он, Константин, одним только словом божиим восточные ворота Византии, и без того уже потрепанной нашествиями разнузданных крестоносцев. Нет, не обезопасит: еще недостаточно крепка в народе вера. Древнее, языческое бродит в душе русского человека. Вон тот, уж на что монах, а не отведет, не опустит дерзких глаз. Глубоко, глубоко сидит в душах Перуново вольное семя…

Понеслись ветерки с полуночи, ай да сентябрь! В сентябре одна ягода, да и та горькая — рябина. Прошел луковый день. Мужики примечали: коли луга опутаны тенетником, а гуси гуляют стадами и не летают скворцы, то осень будет долгой и ведреною.

Под Семен-день у Левонтия с Никиткой дел скопилось невпроворот. Были они накануне в хоромах у князя Михалки, показывали свой собор.

— Поставишь его, князь, на дворе возле терема. Хоть и не велик собор, а красен, — говорил Левонтий. — О таком соборе брат твой, Андрей Юрьевич, мечтал. По его наказу и сделано. Гляди, может, что и не так.

Скинул Левонтий тряпицу, отступил на шаг, смущенно поглядел на Михалку. Никитка побледнел от волнения — что скажет князь, неужто не оценит Левонтиевых трудов?!

Михалка покашлял, походил вокруг, молча сел на лавку. Долго сидел так, не двигаясь, потом велел меченошам кликнуть только что вернувшегося из Переяславля Всеволода. Всеволод узнал мастера, стал расспрашивать о жизни, но Михалка нетерпеливо оборвал его:

— Ты сюда, сюда гляди.

Теперь, со стороны, в хорошо освещенной комнате, за окнами которой виднелись заклязьминские дали, собор казался Никитке еще краше. Он представил его на зеленой круче рядом с резным теремом: терем — темного дерева, собор — белый, кряжистый; богатырь в золотом шлеме, а не собор.

— Такого в Киеве не ставили, — сказал Всеволод, обласкивая глазами мастеров. — То наш собор, Софийскому не чета.

— У Софийского свое, — задумчиво отозвался Левонтий. — Но что верно, то верно. Разреши, князь, слово сказать: стар я стал, глаза слепнут, а сердце молодо, — поставлю я этот собор, последний в своей жизни. Да Никитка вот поможет. За Никитку я головой ручаюсь… Кланяйся князьям, Никитка, — повернулся он к парню, — проси княжьей милости.

— Дозвольте, князья, — опустив голову, поклонился Никитка Михалке и Всеволоду.

— Тебе, Левонтий, виднее, — сказал Всеволод. — Кого хошь, того и бери в помощники.

Поздним вечером, после обильного угощения, вернулись Левонтий и Никитка из княжеского терема, а с зорькой они уже были в мастерской.

Много у них работы. И за год не управиться. А хочется сделать поскорее. Изукрасить весь храм сверху донизу резным камнем задумал Левонтий. Чтобы не только богатой росписью внутри радовал он глаз, чтобы и снаружи был праздник. В Византии таких храмов не ставили. Да византийская строгость и не по нутру русскому человеку. Не в небеса должен был звать храм, а к земле — от земли все соки, от нее и богатство, и сила. Прочно на земле стоит русский человек, прочно на земле встанет и Левонтиев храм…

И направил Левонтий Никитку снова по деревням — поглядеть на резьбу, отобрать, что лучше, что сгодится для большой работы. На этот раз ему дали коня, а в провожатые — меченошу Склира.

Так и не довелось Никитке погулять с Аленкой на осенних хороводах. Грустно было обоим перед близким расставанием. Когда-то доведется свидеться?! Небезопасна дальняя дорога, чего только не случится в пути.

Взял бы Никитка с собой и Аленку, но давешняя беда отдалила их друг от друга. Редко слышался теперь в Левонтиевой избе Аленкин смех, редко улыбался и Никитка. Сквозным холодком разделила их атаманова черная тень. Столкнутся, бывало, в сенях, посторонятся друг друга и разойдутся. А после Аленка плачет в углу, и у Никитки все валится из рук.

Им бы и не встречаться, да не тут-то было. Случалось, уедет Никитка на день-другой по делам, затоскует по Аленке, рвется домой, коня загонит, торопится. И Аленка с замиранием сердца прислушивается к конскому топоту — не Никитка ли? А сойдутся — и снова молчат. Что тут поделать?.. На что Левонтий человек старый, бывалый, но и он теряется. Разве вот только время залечит рану. Да и залечит ли?

Только, видать, плохо знал Никитка Аленкин нрав. Да и Аленка самой себе дивилась — откуда вдруг сила такая взялась?

Вечером, втайне от всех, разыскала она на княжеском дворе брата.

Увидев сестру, Давыдка немало удивился, в разговоре держался строго. Выслушав ее просьбу, сказал:

— Сарафан за кафтаном не бегает.

— Уважь, Давыдка, — со слезами на глазах упрашивала Аленка. — Вон каким знатным ты стал при князе. Не прошу я у тебя ни золота, ни серебра. Дай поехать с Никиткой. Уважь.

— А за чем же дело? — смягчившись, спросил Давыдка.

— А дело за малым: вели подать заутра к Левонтиеву двору возок. Доеду до Заборья, там и останусь. Повидаюсь с подругами.

— С Любашей небось?

— Повидаюсь и с Любашей. Дороги-то Любаша тебе не перебежала.

— О том ли речь, — снова нахмурился Давыдка. Но, подумав, обещал: — Ладно. Утром жди.

О своем разговоре с Давыдкой Аленка не сказала дома ни слова. Только лицом просветлела, весь вечер распевала песни.

«И чему радуется? — дивился камнесечец. — Не возьму в толк. Верно говорят: бабья душа потемки».