Эдуард Зорин - Богатырское поле

Но, где бы он ни был, снились ему ночами русские деревни, черные срубы изб, прихотливая резьба по карнизам и по причелинам, богато изукрашенные фигурками зверей и птиц ворота, любовно расписанные наличники… Снились дубы да вязы в поймах широко разлившихся рек, березки, замершие на зеленых взгорках, разлапистые клены и по-девичьи стройные красавицы ели. Снилось небо в комочках легких облаков, бусинки утренней росы на листках притаившейся в прохладном логу малины, желтое облако зацветающей сосны, ласково лоснящиеся молодые побеги черной ольхи.

Тянулся Левонтий к работе: землю пахал, камни выламывал, храмы возводил. А вышел в половецкие степи, увидел перед собой бесконечный простор — и вдруг почувствовал, как прирос сердцем и к этим горам, что остались позади, и к городам с шумными многоцветными базарами, и к людям, которые бескорыстно учили его строительному мастерству. Но уж вобрало его в себя пахучее полынное море, уж замаячили у волнистой кромки горизонта одинокие всадники в островерхих шапках, взметнулись к небу белые воронки пыли — тонко пропела у самого уха каленая половецкая стрела, не то шальная, не то в сердце нацеленная. У каменных идолов вскидывались в душное, горечью настоянное небо желтые сигнальные костры…

И снова тропою рабства вышел Левонтий к торговым берегам — там смотрелась бойницами сторожевых башен в Сурожское и Русское море несметно богатая Тмутаракань…

Ярун торопился перевалить пороги, поэтому задерживаться в Олешье не стал. Зарев на носу, а ему еще добираться до самого Великого Новгорода.

Византийских и русских купцов сопровождала по берегу княжеская дружина. Гребцы споро гнали лодии против течения.

Солнце в то лето стояло горячее, в степи покачивались далекие миражи: за дымкой мерещились прохладные озера и реки. Из сухмени, из плотной пыли, вырывались к самому берегу половцы на коротконогих лохматых лошаденках, гортанными криками обрывали повисшую над рекой дремотную тишину и исчезали так же внезапно, как и появлялись. Вои на лодиях вскидывали к бортам щиты, гребцы живей налегали на весла.

До самых порогов Днепр был безволненный; скрипели уключины, бледнело и вновь наливалось синью высокое небо.

Вот так же безветренно и тихо было тогда, одиннадцать лет назад, когда греческий корабль с мехами, конями и рабами пристал в Золотом Роге в виду царьградских зубчатых стен. Левонтий увидел сказочный город с торчащими повсюду в бесчисленном множестве куполами церк вей и соборов. В темной зелени кипарисов белели дворцы богатых ромеев.

На пристани пахло дегтем и рыбой; по сходням спешили рабы, согнувшиеся под тяжестью тюков; постукивали плотницкие топоры, гремели цепи, громко хлопали приспущенные паруса судов, тесно стоявших друг подле друга в узком пространстве бухты.

Казалось тогда Левонтию — вот она, неизбывная беда. Не вернуться теперь на Русь, не взглянуть на милый сердцу Суздаль. Счастье единожды улыбнулось, а от ромеев не уйти: крепки царьградские стены, далек отсюда батюшка Днепр.

Рабами торговали на Месе. Бледность Левонтия да выпирающие из-под рубахи ребра отпугивали придирчивых покупателей. Хозяин злился, дергал его за повешенную на шею цепь: пропал товар — пропали деньги. Но к вечеру покупатель все же нашелся.

Новый хозяин Левонтия был брюхат и кривоног; рыхлое, пористое лицо его выражало брезгливость, глаза были холодны и прозрачны, как зеленые стекляшки. Все думал Левонтий дорогой — за что взял его этот странный человек: за малую ли цену или по безоглядству своему?

Или, может, понял смятенную душу Левонтия? Но отчего же тогда у него такие пустые глаза, отчего идет, не радуется покупке, зябко кутается в потертый коловий?

Скоро узнал Левонтий: скуп и алчен был его новый хозяин. Содержал он скрытно маленький флот и отправлял корабли до первого ревуна на разбойный промысел. А потом вез награбленное к немцам, обменивал на золото и драгоценные камни, которые прятал в своих подвалах.

Как-то хозяин отправил молодого раба с письмом к богатому ромею. Впервые Левонтий оказался один на улицах Царьграда. Времени у него было много, и он, еще в стране яссов наслушавшись о чудесах византийской столицы, устремился к храму святой Софии.

Видел Левонтий монастырские соборы в Ахиате, Санаине и Татеве, часами простаивал перед трехъярусным храмом Гагика в Ани, с толпою богомольцев пробирался в Ахтамарский храм, осматривал скальный монастырь Айриванк. Но здесь, выйдя на просторную площадь перед Софией, замер, потрясенный ее красотой. Могучее здание было увенчано огромным куполом, к которому примыкали с двух сторон постепенно понижающиеся полукупола. Казалось, пробудившийся богатырь, привстав с земли, напряженно вглядывается в бурлящую вокруг него пеструю и недолговечную жизнь. Людские волны, словно пена, клокочут у его рук и плеч, разбиваясь в радужные брызги, а над шлемом, едва не задевая его своими крыльями, медленно плывут белые облака…

Этот образ остался в памяти Левонтия навсегда, и ночами тревожили его причудливые сны, в которых грузные камни Царьграда легко вписывались в нежную зелень Ополья, а причудливая резьба по причелинам и подзорам деревенских изб сплеталась с виноградными лозами на фризах Ахтамарского храма. А порою и не знал он, где сон, а где явь, — так радостно ожила вдруг в его сердце далекая Русь.

Но еще не скоро было ему суждено вернуться на лодие Яруна к устью широкоструйного Днепра.

Опасный и нелегкий путь прошел он горными тропами с покорностью раба и мужеством вольного русича. Гибли его товарищи, срываясь в пропасти, вмерзая в альпийский лед, обливаясь кровью под мечами жестоких германцев. А ему суждено было увидеть и дворцовую капеллу в Ахене, и массивные базилики в Гернроде, и недавно законченный собор в Ангулеме, и рельефы портала церкви в Муассаке, и Венецию — этот город на сваях, глядящийся в зеркальные воды Адриатики.

Обычно хозяин сам ожидал у причалов Золотого Рога возвращающиеся с новой добычей корабли. Но однажды их встретили закованные в броню топотериты с суровыми, замкнутыми лицами. Рабов согнали в подвал на пристани, кормчего увели с собой. Оказывается, хозяина разоблачил один из тех, кому он ссужал деньги, пронюхавший от своей любовницы о его черном промысле. Все имущество казненного, движимое и недвижимое, было распродано; рабов снова вывели на Месу.

На этот раз Левонтия купил архитектор Галата, сухонький маленький старичок в грязной хламиде из дорогой шелковой ткани. У Галаты было продолговатое лицо и бороденка, как у Христа на старинных фресках. Он громко кашлял, хватаясь за впалую грудь, и вглядывался в Левонтия глубокими белесоватыми глазами.