Эдуард Зорин - Богатырское поле

— Кшыть! — замахнулся на них Захария, — Водицы мне!

Любаша вынесла из избы ковш колодезной воды, с улыбкой протянула боярину. Захария принял его, неторопливо выпил до дна, крякнул, промокнул рукавом усы.

— Всяк кулик на своей кочке велик. Спасибо, хозяйка, за водицу.

Отъехал боярин, оглянулся — стоит Любаша с ковшом в руке, грудастая, ладная, глядит ему вслед. Как тут не вспомнить Склира.

С утра Захария — так-то каждый день — объезжал вотчину, посматривал с коня на работающих в поле мужиков. В лесу, на повале, задержался подольше. Нравилось ему глядеть, как падают с треском под ударами топоров кряжистые лесины, как очищают их от сучков, сдирают кору, а после волочат уроненные деревья к дороге. В лесу едко пахло сосновой смолой. От костров, разложенных неподалеку, курился дым. Сучья бойко трещали, разбрасывая белые искры, дым низко стлался по траве, стекал в ложбины, завивался в кудри между золотистыми стволами еще не тронутого леса. Там, в глубине, оседали голубоватые тени, вытягивались тонкими былиночками заблудившиеся в сосняке березки.

Завидев боярина, мужики втыкали в кокоры топоры, стягивали с потных голов шапки.

— Не ленитесь, поспевайте! — покрикивал Захария и проезжал мимо.

Соснячком да мелким березнячком путь его лежал к реке. Почуяв воду, конь заволновался, тихонько заржал… У самой реки березняк сменила ольха. В конце тропки, под горой, засеребрилась вода. В мелкой ряби дрожали, вспыхивали и гасли солнечные чешуйки. А комарья, комарья — видимо-невидимо!.. Едва отбивался от него боярин.

На самом берегу, на колышках, сушился бредень. Второй бредень мужики завели в заводь. Двое шли по берегу, двое — по горло в воде. Край бредня, сильно натягивая, вели к мыску, возле которого кончалась заводь. Отфыркиваясь, мужики выбирались на отмель. Рыба резвилась и прыгала через край бредня, в сетях трепыхалась всякая рыбья моль.

Боярин не стал отрывать рыбаков от дела, — так и не доехав до поляны, повернул коня и снова выбрался на взлобок берега. Взмахнул плетью. Конь живо понес его вперед. Ветки щелкали по плечам, по шапке, по лицу. Боярин улыбался, хорошее было у него настроение. Да и почему бы не радоваться?!

Вдруг Захариев конь, захрапев, вскинулся, пошел боком. Большой черный человек, выскочив из кустов, ухватил его одной рукой за узду и без напряжения заломил на сторону голову. Забеспокоившийся было конь присмирел, Покорно переступая ногами. Из-под копыт его серой глухаркой вынырнул мальчонка лет пяти, без штанов, в изодранной до пупка рубахе.

— Кто таков? — крикнул боярин чернявому великану. Сам он тоже оробел — этакое страшилище; а кто скажет, что у него на уме?..

— Мокей, кузнец твой, боярин, — ответил великан.

— Ты что же, Мокей, — приосанился Захария, разглядывая кузнеца, — боярину поперек дороги встреваешь? Боярского коня, не спросясь, берешь под уздцы?.. Дерзишь!

— Да я… мальчонка вот, — смешался Мокей, указав пальцем на все еще стоявшего у тропы ребенка.

— Звереныш — чей? — спросил, совсем уже оправившись, Захария.

— Тетки Марфуши он… Совсем малец…

— Вижу, что малец, а — дерзок… — В холодных глазах боярина сверкнула бешинка. Выругавшись, он с сердцем стегнул коня плеткой, поднял его на дыбы и нырнул в прозрачный березняк.

Быстрая езда скоро успокоила его. Мысли устремились в привычное русло, хотя еще нет-нет да и вспоминалась нечаянная встреча. Ох-ох, послабленье пошло по Руси. А вот таких бы — да в яму, в яму… Встряхнул Захария головой — наважденье! — тяжелым взглядом скользнул по окрестным полям, мыслями перенесся во Владимир. И подумал он — за все время впервые: а верно ли поставил, не прогадал ли? Юриев корень крепок: Юрьевичи — прямые потомки Мономаха. Тяжела рука была у Андрея. А чем Михалка слабже, а Всеволод?.. Вчера каша вылезла из горшка в печи — недобрая примета. Захария перекрестился. Пощупал пальцами грудь: две иглы крест-накрест торчат на груди от порчи. Но хоть и верил боярин приметам, за собственную сметку крепче держался. Решил: как начал, так и вести до конца. Даст бог, Ростиславичи устоят.

Всю дорогу до самого Чернигова Давыдка и Володарь дивились давешнему купцу, подарившему им коней. Погадав, поняли: не из страха сделал купец, не по принуждению — этакого-то не испугаешь!.. Другое было у купца на уме. Добро, как и впрямь знает он Левонтия. Значит, дойдет до камнесечца слушок: живы они.

К Чернигову подъехали засветло. Ворота были отворены, никто приезжих не пытал: куда и откуда. Спокойно текла в городе жизнь, не волновала людей смута. Справно платили люди дань — князю, монастырям, собору; дань с избы, дань с огорода, дань на починку мостовой, на насыпку валов, на золочение крестов. Однако жили — не тужили, шапку перед соседями не ломали. Всего было вдоволь у черниговцев — и плодородной земли, и дичи, и рыбы. А то, что половцы торкались в накрепко запертые богатырскими заставами степи, то и к этому были уже привычны черниговцы: с кольчугой не расставались, спали, меч положив под голову. Старым князем своим Святославом были довольны. Не роптали, не звали других. Гостей хлебом-солью встречали.

Узнал князь о прибытии послов из Владимира, велел немедля звать их в гридницу.

Встретил Святослав Давыдку и Володаря, сидя в высоком кресле, приподнялся им навстречу, да тут же и снова опустился на мягкие подушки, захлебнувшись кашлем, — хоть и любил он прикидываться немощным, да явного не утаишь: бодрый дух гляделся в маленьких, широко расставленных глазках. Говорил князь тихо, лаская гостей, исподволь вызнавал у них владимирские новости, сопоставлял с теми, что доставляли гонцы Ярополковы, прикидывал, чью сторону выгоднее держать. Давно уже нацелил Святослав цепкое, как у коршуна, око на Киев, мечтал сесть на великий стол, но был рассудителен: воюя с князьями, глядел, как бы за смутой у самого не выхватили какого куска: вона как резвятся на Руси молодые соколы!..

Стряхивая с бороды крошки от сладких пряников, Святослав сказал посланцам, что Михалка немочен, вот уж с неделю, а то и боле не выходит из терема, а младший, Всеволод, должен быть с часу на час.

Смеркалось. Неслышно скользя по половицам, слуги внесли и поставили на столы большие подсвечники. Святослав помрачнел, велел кликнуть постельничего, одноглазого лысого дядьку, ведавшего и всем прочим хозяйством, ворчливо пожурил его за неугодное богу расточительство.

— Довольно будет и двух свечей, — сказал он.

Подсвечники тотчас же унесли.

Сидя так, при двух свечах, Давыдка и Володарь пили кислый мед, жевали перепревшую старую лосятину. Видать по всему — поскупился князь. Знатных гостей, поди, потчевал бы журавлями да лебедушками, а им велел принести остатки от вчерашнего ужина.