Эдуард Зорин - Богатырское поле

— Угощайтесь, добрые люди.

Старик принял жбан, молча выпил и так же молча принялся за хлеб с мясом. Парень допил пиво, постучал ладошкой по дну, улыбнулся. Завязалась неторопливая беседа.

Из разговора Чурила признал в старике гусляра Ивора. Одно только смущало его. Помнил он Ивора совсем другим человеком — без горба, с черной, ладной бородкой, с длинными сильными пальцами, которые так легко бегали по звончатым струнам. И голос был у Ивора звонкий и молодой. Всеобщим любимцем был Ивор в Киеве… Что же случилось с ним теперь? Почему поседела борода, почему безобразный горб вырос на спине?..

Ивор с жадностью ел хлеб и мясо. Видно было, что он голоден, но догадывался Чурила: не только голод иссушил сильное тело певца. Разве не сумел бы он прокормить себя своими песнями?..

— Неладно, злобиво живут князья на Руси — во вражде да в ссоре, — говорил Ивор, облокотившись на пустую суму. — А того и не ведают, что глядят на них из-за застав рати несметные, ждут своего часа… Не соберутся князья — потопчут поганые землю нашу, пожгут пажити, вырубят леса, вычерпают реки…

Не говорил Ивор, а пел. И не сразу понял песню его Чурила. Иной раз безумный взгляд гусляра повергал монаха в сомнение: а в своем ли уме Ивор, не свихнулся ли?.. Но сказанное певцом волновало и его: и он, случалось, сидя над летописью, задумывался — а ладно ли мы живем, а так ли? Бывало, крамольная строчка сама текла из-под писала, и игумен, прочитав лист, с немым упреком смотрел на Чурилу.

Так было. А сейчас? Не то же ли самое? Давно ли ходила Андреева рать на Киев, давно ли рубились русские с русскими, девять недель проливали кровь свою под Вышгородом? Потерял Киев старшинство, зарезали Андрея, и не успело еще остыть тело князя — ринулись Ростиславичи на Владимир. Сгоняют смердов с полей, вытаптывают хлеба, кузнецов снаряжают ковать мечи, а земле нужны орала… Чья возьмет, кто сядет на владимирский стол?.. А потом снова пойдут друг на друга ратью?

Паренек-перевозчик с испуганно распахнутыми зелеными глазами слушал чернеца и старца, суетливо крестил лоб. Да за такие речи дорога одна — в поруб. На веки вечные. Без небушка. Без солнца.

— Всю Русь прошел я, чернец, искал правду. Говорил правду, ждал — отзовется, откликнется. Ан нет. За правду меня батогами били, плетьми секли, ногами топтали, вырывали мне бороду, жгли лютым огнем. Только за байки и кормили. А за правду не миловали, нет…

Прошуршали над водой весла, скрипнули уключины. Ивор привстал, поглядел вниз, на реку.

— Купцы плывут. Редкие стали гости на Руси…

— Боятся, — отозвался парень-перевозчик, округляя «о». — Много, слышь-ко, развелось лихих людей. Купцов грабят, лодии жгут… Вот давеча возле моего перевоза подстерегали. Чепь опустили в реку, три дня сидели, а гостей не дождались.

— У нас в Суждале тож озоровали, — подхватил Чурила. — Вот, ушел из обители, думаю кой с кем повидаться — должок у меня.

— Держишь зло у сердца, чернец, — сказал Ивор. — Зло обернется злом. Статочное ли это дело?..

— А оно уж обернулось, — нахмурился Чурила. — Дальше оборачиваться некуды.

Костер догорал. В осоке вскрикнул дергач, затюкали в озимых перепела. Комары с новой силой накинулись на сидящих. Парень-перевозчик встал и отправился в кустарник. Слышно было, как он ломал хворост. Угольки в костре подернулись белым пеплом.

Темная закраина неба порозовела. Приглядевшись, Чурила увидел над холмом остроконечную крышу церквушки. Справа и слева от нее, торопясь и спотыкаясь, сбегали с холма избы и баньки, обросшие по завалинкам пушистым мхом.

Светало быстро. В деревне заскрипели ворота, послышались голоса. Парень, вернувшись, подбросил в костер хвороста.

Ивор, который, казалось, все это время мирно дремал, пошевелился и натужно закашлял.

Совсем обутрело. От деревни к реке двинулось, позванивая боталами, стадо коров. Его сопровождали двое ребятишек с длинными веревочными кнутами. Они забегали то с одного боку, то с другого, щелкали и смеялись. Наконец коровы приткнулись к реке неподалеку от перевоза и расползлись по лужайке. Мальчишки, стоя в стороне, с любопытством и без страха смотрели на незнакомцев. Привыкли уже: много людей бродит сейчас по Руси.

— Ступайте сюды, — позвал их Чурила.

Мальчишки подошли к костру. Чурила открыл котомку, достал из нее два медовых пряника, протянул им:

— Ешьте.

Первые лучи солнца упали на реку, на противоположный берег Нерли. В кустах проверила свой голосок дневная пичуга, ей тотчас же отозвалась другая — чуть подальше.

За крутой излукой Нерли показались всадники. Парень обеспокоенно пригляделся к ним.

Чурила сказал:

— С князевыми людьми мне не по пути.

Забросив за спину полегчавшую котомку, он стал торопливо подниматься в гору. Сзади послышались окрики. Чурила обернулся. Дружинники уже наехали на костер, склонившись с седел, что-то выспрашивали у перевозчика. Двое других, размахивая руками, скакали к Чуриле.

Монах побежал с горы. Да разве уйдешь на безлесье от сытых коней?!

Поигрывая плеточками, всадники подогнали его обратно к перевозу.

У костра на корточках сидел сотник с красными глазами и заячьей губой, над которой едва пробивался реденький пух. Он пошевеливал плетью в костре обгоревшие прутья и будто не глядел на монаха, но видел все. Не понравился Чуриле его незрячий взгляд.

— Чей будешь, чернец? Куда держишь путь?

Шепелявый, едва слышный голос разозлил Чурилу еще больше. Но, стараясь остаться во образе смирения, он ответил спокойно:

— Отпущенный я. Иду из Суждаля. А путь держу в Печерскую лавру.

Сотник приподнял заячью губу, ощерил усыпанный мелкими крысиными зубками рот. Дружинники загоготали.

— Чему смеетесь, окаянные? — крикнул монах. — Не беглый я. Ежели что, спросите у игумена.

Сотник встал, и Чурила увидел, что он низок ростом, кривоног и сутул, но еще увидел монах, какая у него крупная и сильная рука. Такие руки запросто гнут подковы.

— Берите этого и этого, — показал сотник черенком плети на перевозчика и Чурилу. Подумав, добавил: — Старца тож берите. Поглядим, кто такой…

Парень опал с лица, заметался, как петух на чужом дворе. Ивор пошел впереди всех спокойно.

Схваченных привели в Боголюбово. За частоколом на княжьем дворе согнанным из окрестных деревень мужикам выдавали из общей кучи оружие — кому меч, кому топор, кому копье.

Так Чурила оказался во Мстиславовой рати, которая на следующее утро двинулась через Владимир к Москве — навстречу Юрьевичам.

В ночь перед походом попритих, погрустнел Мстислав. Жил он раньше легко и просто, а нынче — бес, что ли, попутал? Или волхв гордыню накликал. Но открылось вдруг ему: белым пламенем горят купола Успения божьей матери, сам он, Мстислав, — верхом на коне в стальных оплечьях и переливающейся светлой кольчуге. На голове — золоченый шлем, на плечах — шелковое корзно. Вокруг — бояре, тиуны, конюшие, сокольничьи.