Эдуард Зорин - Огненное порубежье

Разнежившись на солнцепеке, Чурила подумал: «Никак, снова потянуло богомаза в дорогу? Наскучило ему монастырское житье». А расставаться с ним не хотелось. Привык он к богомазу, привязался к нему.

Зихно вылез из воды, сел рядом с Чурилой и снова молча уставился на шевелящуюся у ног тихую Каменку. Казалось, мысли его текли вместе с рекой и были уже далеко отсюда, — к какому берегу прибивался он сердцем?

Пришла пора расставаться с богомазом.

— Как-то там Злата? — сказал Зихно.

— А что ей сделается? — удивился монах грусти, послышавшейся ему в голосе богомаза. — У Еноши она как у Христа за пазухой…

Зихно не ответил ему. В реке метнулась рыба, глаза богомаза оживились.

— Дивлюсь я тебе, Чурила, — сказал он. — И не чернец ты вовсе. И вся смиренность твоя — не от души.

— Богохульствуешь, — сказал Чурила и строго посмотрел на богомаза. — От мира ты, в мир и уйдешь. Я же до смерти останусь с богом.

— Не о боге ты скорбишь — о человеке.

— Сам есьм человек.

— А вера?

— Она как посох в пути…

Сказал и вздрогнул. Зихно с улыбкой покачал головой:

— Посох — больному и убогому. А молодому, полному сил?

— Конь о четырех ногах, а спотыкается.

— Читал я твое поучение, Чурила, — сказал, помолчав, Зихно. — Глумишься ты над собратьями своими и в том — прав. Но гоже ли глумиться над тем, во что веруешь?

— А кто безгрешен? Не о себе пекусь. Кто рёк, что вознесся над миром, а сам погряз в невоздержанье, нечистоте, блуде, хуленье, нечистословье и болезни телесной, — вправе ли тот называться мнихом?.. И все ли от бога, что боговым называется? Не горший ли грех творит тот, кто взывает к чистоте, а сам пребывает в пороках? Блудница, не таясь, блудит, пьяница пьет, а мних творит и то и другое и говорит: во славу божию.

Чурила широко перекрестился. На лбу его легла глубокая поперечная складка, губы сложились в узкую щель, на загорелых скулах проступили твердые комки желваков. «Нет, не смиренник он, — подумал Зихно, с уважением разглядывая монаха. — Чурила — богатырь. И не легко свалить такую гору».

Сам он был и грешен, и слаб. На радостях, что кончил работу, забрел в ремесленый посад, где завелись у него среди мужиков такие же бражники, как и он. Ночь проспал на чужой постели. Утром, не похмелившись, с тяжелой головой, мрачный, как туча, отправился к Еноше. Удивился, что калитка не заперта, а дверь в избу на щеколде. Услышал Златин голос — чужой, охрипший, потом что-то хрястнуло, не то захрипело, не то застонало, и снова стало тихо.

Липким холодом обдало богомазу спину. Навалился он плечом на дверь. Заскрипела щеколда. Навалился еще раз — вырвал запоры. Шагнул в избу, споткнулся о мягкое, упал посреди горницы, ушиб колено. Поднялся, скверно ругаясь, и только тут увидел, что лежит у порога незнакомый мужик, а под ним — красная лужа.

Злата стояла у печи с топором в руках, лицо ее белело в полумраке.

Тряхнул Зихно головой, думал — наваждение, привиделось все с похмелья. Но мужик все так же лежал у порога, а Злата стояла у печи.

Подошел к ней Зихно, выдернул из онемевшей руки топор, бросил на пол. Топор звякнул, и Злата вздрогнула. Расширенные глаза ее медленно оживали.

Зихно наклонился, перевернул мужика на спину, — нет, сроду такого не встречал. Выпрямился, встряхнул Злату за плечи.

— Откуда мужик?

— Странничек, — выдавила девушка. — К Еноше за золотишком наведался.

— А где Еноша?..

Злата вдруг вскрикнула и упала на колени.

— Бей меня, Зихно, казни, — завопила она. — Душу невинную погубила!..

— Оно и сразу видать, что голубь, — с усмешкой сказал Зихно. Помолчав, спросил:

— Насильничал?

— Не, — девушка покачала головой. — Все ключик просил от ларя…

— А ты его и… — удивился Зихно.

Злата опустила голову. Сел богомаз на лавку, провел пятерней по лицу.

— Бежать надо, — сказал он.

— А ентово? — размазывая слезы по щекам, спросила Злата.

— Без нас отпоют…

К полудню они уже были далеко от Суздаля.

Кто скажет, что есть зло, а что — добро?..

Тихо сидел Роман Ростиславич в Смоленске, тихо жил с кроткой и некрасивой Святославной, на соседние княжества с мечом не ходил, чужому прибытку не завидовал, братьев своих младших любил и почитал.

Был Роман хил от рождения. Когда принесли его показать отцу его Ростиславу, когда увидел его князь — гневно отшатнулся. Говорят, будто сказал он своему мечнику, Гавриле:

— Не сына мне принесла княгиня, а лягушонка.

Но так только говорят, а чего не выдумают в народе! Сам князь любил своего первенца, княгиню никогда не корил и не вспоминал про то хмурое ненастное утро, когда в ее опочивальне раздался натужный детский плач. Может быть, и сказал тогда эти слова Ростислав, потому что вернулся он из похода с тяжелой раной в бедре, потому что полдружины осталось в непроходимых лесах, потому что лил дождь и раскисли дороги. Все может быть. А может быть, придумали про это его недруги, как знать? Но Гаврила, к которому приставали с расспросами, ни разу не подтвердил этих слов, даже когда был пьян и буен, даже когда был обижен князем и ушел к Давыдовичам в Чернигов.

Любил Ростислав Романа, приставил к нему здоровых и краснощеких кормилиц, водил к нему знахарок и византийских лекарей — не дал умереть, выходил, взлелеял его, брал с собою в походы и на охоту, сам учил стрелять из лука, метать сулицы и рубить мечом на скаку лозу. Сам выбирал невесту, сам женил его на дочери Святослава Ольговича — не красавицу брал, а няньку, верную подругу.

Умна была Святославна, не ошибся в своем выборе Ростислав. Приняла Романа из рук отца, стала ему второй матерью. Всю любовь отдавала ему, всю нежность. Прощала мелкие обиды, была ему надежной подпорой в трудный для него час. И так привязала его к себе, что все дивились: не искал молодой князь на стороне юных любовниц, не утешался с красивыми наложницами.

Князья не раз посмеивались над кротким Романом:

— Уж не опоила ли тебя Святославна колдовским зельем. Раствори-ко свои очи, никак, тьма тебе их застила. И ростом мала твоя княгиня, и лицом пугало-пугалом, и ноги у нее колесом, и живот провис… Пойдем с нами на пир. Будем пить меды, уложим тебя спать с красоткой боярышней.

Но, слушая их срамные речи, бледнел Роман, вскакивал со скамьи, хватался за меч:

— А ну, скажи кто еще хоть слово!

Отступались от него князья, расходились, хихикая — вовсе, мол, ума лишился; но с годами преисполнялись к нему все большим уважением. И прошла о Романе молва по Руси, как о самом умном и справедливом князе. Слали к нему гонцов за советом, просили помочь в беде.

И всюду — в походе ли, на пиру ли, или на сборе дани — была Святославна у него под рукой. Не навязывалась, не встревала в мужской разговор; если и наставляла его, то только оставшись наедине. Любила она князя, щадила его самолюбие. И если случалось, что поступал он не по своей воле, а по ее совету, то и не догадывался даже, что это с вечера нашептала ему жена, а утром выдала за его решение.