Эдуард Зорин - Обагренная Русь

— Ты Мишку в доме моем не поминай! — взъерепенился посадник и вскочил с лавки. — Довольно и того, что люди про тебя говорят. Не внял я им, а нынче думаю: что, как верен слушок?

— Верен, братушка, верен, — проворковала Гузица и выплыла из повалушки.

Господи, и в своем тереме покою нет! Ишь, как хвостом вертит, свой верх почуяла. О том, что доносит она Митрофану, Мирошка сгоряча подумал, а теперь так смекнул: с нее и не такое станется. И то, что старого кобеля Михаила Степановича окрутила и, нежась с ним, оговаривает брата, тоже показалось ему правдой. Вот и делай людям добро.

«Да неужто не найти на дурную бабу управы? — подумал посадник. — Вот выйду сейчас да всыплю ей, чтобы чтила старших!..»

И совсем было направился Мирошка за Гузицей, на ходу закатывая рукава, как снова почувствовал во всем теле давешнюю слабость, и, охнув, повалился на пол.

Очнулся посадник на ложе, провел руками по груди — догадался, что накрыт лебяжьим одеялом. На столе слабо горела свеча, у свечи, подперев голову кулаками, сидел Димитрий и пристально смотрел на отца.

Боярин слабо застонал, ресницы Димитрия вздрогнули, и взгляд переменился. Мирошка подметил это.

«Лгут, все лгут, — с сердечной болью размышлял посадник. — На сына надеялся, но и ему веры нет. Только и живет одною надеждою на мой близкий конец. Свезут прах мой, и тут же спустит все, что не им добыто. Для народа слезу прольет, но в душе порадуется… Вот оно как обернулось-то — что в Боярском совете, что в своем терему: на-кося!»

Беспокойны и суетны были мысли боярина, и была в них одна только обида. Себя ни в чем не винил Мирошка, других не жалел. И ночь не сулила ему успокоения, потому что и ночью отяжеленная голова его родит не приятные сны, а страшные видения, от которых не раз пробудится он и, обливаясь холодным потом, будет молить хоть о малом проблеске света, возвещающем наступление еще одного дня, который начат и, даст бог, прожит будет до наступления тьмы, а дальше боярин не загадывал.

Велик Новгород, а камчужного лечца Кощея знает всяк. В какую избу ни войди, везде была в нем нужда — там ребенка спас, здесь помог недужному старцу.

Исцелял он не только ломоту в костях, но и прочие хвори, и изба его, расположенная неподалеку от Готского двора с остроглавой Варяжской божницей, почти никогда не пустовала. Приходи к нему хоть за полночь — дверь для любого открыта, для любого найдется не только чудесная травка, но и доброе слово.

А с недавнего времени поставил он во дворе еще одну избу — просторный пятистенок — и содержал в ней тех, у кого своего угла не было: кормил, поил и лечил их с неменьшим тщанием, чем богатых бояр и зажиточных купцов с торговой стороны.

Пользовал Кощей и посадника Мирошку Нездннича, и самого владыку Митрофана.

С Мирошкой дело совсем было худо. Уже не в первый раз Кощей у него в тереме, не в первый раз внимательно осматривает его беспомощно распростертое на ложе желтое и рыхлое тело. По всему видать было, что недолго протянет посадник: печень у него была раздута и легко прощупывалась.

— Уж больно мудрствуешь ты, лечец, — с недоверием поглядывал на Кощея боярин. — Да и травы твои мне не впрок. Не кликнуть ли знахаря, покуда не поздно?

— Воля твоя, боярин, — смиренно отвечал Кощей. — Но послушай моего совета: не пей ты медов — от них лишь на время легчает, а хворь твоя нынче только силу взяла, гнездится же в тебе не первый год, и ты ей — главный пособник.

— Что же, выходит по-твоему, лечец, должен жить я отныне в затворе, яко монах? Да честные новгородцы только смеяться надо мною станут: какой же я посадник, коли и чару доброго вина выпить мне невмоготу!

— Сколь уж мужей спровадило питие в мир иной, и ты туда же, — горячо возразил Кощей, смело глядя в глаза Мирошки.

— А от травок твоих меня с души воротит, — стоял на своем Нездинич.

— Скорбен ты, но в невоздержанности своей упрям, — покачал головой Кощей. — Почто тогда меня звал? Почто оторвал от хворых, коих и так в Новгороде великое множество?..

— Экой ты, лечец, жалостливый, — усмехнулся боярин. — Смекаешь ли, с кем меня сравнил? Убогих да сирых ставишь в один ряд с посадником.

— Все мы боговы, — сказал Кощей, гнетя невольно восстающее в нем раздражение против Нездинича. — Кто же о сирых позаботится, коли и так отринуты они от мира сего, всеми гонимы и презираемы? Одна и та же хворь поражает нищего и князя. Так не нами заведено, а нам завещано любить ближнего…

— Ой ли? — прищурился боярин. — Сдается мне, что не из одной токмо любви к ближнему привечаешь ты бездомных в своей избе. Чай, и сам от них покорыстоваться не прочь. Ране говорить не хотел — теперь скажу. Берегись, Кощей, навлечешь ты на себя беду великую. Приходили ко мне с жалобою: не токмо-де лечишь ты сирых, но и свою имеешь от них выгоду.

— Какую же выгоду-то, боярин? — удивился Кощей, — У них и ногаты нет за душой, одни токмо отрепья.

— И верно, отрепья их тебе ни к чему. А под отрепьем?.. Что побледнел, лечец; никак, уличил я тебя?

Нездинич приподнялся на локте и в упор разглядывал Кощея.

Тот и впрямь растерялся, но быстро взял себя в руки. Выдержал взгляд боярина, не опускал глаз.

— То-то, лечец, — сказал посадник и снова откинулся на подушке. — Я тебе за свое исцеление грех твой великий прощу. Но не вздумай меня впредь благости поучать.

С тревожными мыслями возвращался Кощей от посадника. Нездинич не из тех, что бросают слова на ветер. Угроза его не пуста. И лечец хорошо понял, что кроется за его намеками.

Великого Галена изучал Кощей, но, будучи пытлив и любознателен, сам пошел еще дальше своего учителя.

Гален вскрывал животных, изучал их внутреннее строение — Кощей вскрывал трупы людей, тех самых убогих и нищих, которых не мог исцелить от недугов. Некому было оплакивать их, некому было предавать земле. Соблазн был слишком велик, Кощей всеми силами противился ему и все-таки не устоял.

Случилось это не так давно, когда скончался у него в пятистенке калика, подобранный им на торгу в беспамятстве. У калики было синее от страдания лицо и сильно вздувшийся живот. Когда удалось привести его в чувство, любое прикосновение к животу вызывало у него страшные боли. Кощей применил все известные ему средства, но боли не стихали, и пронзительные крики больного приводили его в отчаяние.

Благо, не очень долго маялся калика. Он умер на третий день, и лицо его даже после смерти выражало страдание.

Кощей, как и положено, обмыл труп и хотел уже наряжать его в рубаху и класть в колоду, чтобы схоронить честь по чести, но задумался, присел на лавку и долго сидел так, не шевелясь, не решаясь свершить то, на что в мыслях своих давно уже решился.

Время шло, солнце прощальным светом посеребрило шеломы Софии и скрылось за детинцем, в избе стало темно. Кощей встал, на цыпочках, словно боясь вспугнуть спящего, подошел к одному, к другому окну, старательно заволокнул их, запалил свечи и вернулся к столу, на котором лежало бездыханное тело калики.