Эдуард Зорин - Обагренная Русь

— Про то я знаю, — нетерпеливо оборвала Мария мужа, — и радуюсь, что сердобольна Верхослава, что печется о Поликарпе и от Симона тайн у нее нет.

— Не серчай на игумена, — уловив в голосе жены обиду, прикрыл Всеволод ее руку своей тяжелой ладонью. — Здорова наша дочь, и внучка, слава богу, растет нам на радость, и Ростислав правит на Горе твердой рукой.

— Вот и ладно, — слабо кивнула Мария и устало прикрыла глаза.

Нет, не солгал он ей. Лишь о том умолчал, что было в письме от дочери между строк. Лишь о том не сказал, что поняли они с Симоном: тревожится Верхослава за мужа, боится потерять его, страшится, что сломится он под непосильною ношей, да и отец, сидя в монастыре, подтачивает и без того малые силы молодого князя — привык Ростислав к отцу, сыновним сердцем к нему тянется, а у Рюрика мысли не чисты, смирение его обманчиво…

«Смирен, смирен, да не суй перста в рот. Помяни меня, княже, — сказал игумен, — по нраву его не век ходить Рюрику в чернецах — скинет он свою рясу и еще немало принесет нам забот».

«Вона ты каков!» — с уважением подумал Всеволод о Симоне. И так ему ответил:

«Нами задумано, так и передумывать нам. Что до срока тревожиться?»

Понял игумен князя: не сильной руки искал Всеволод в Киеве. Вот почему боялся за Ростислава — как бы на смену ему не объявился другой кто, потвёрже да порешительнее, а Рюрик памятью своей навечно обречен: сажал и свергал его в Киеве Всеволод, помогал против Романа, сына обласкал…

Покидая Марию, князь уж не смотрел на нее — мысли его были далеко: в малой палате, как обычно, Всеволода с нетерпением ждали бояре.

Пристенная изразцовая печь была истоплена жарко: думцы тяжело отдувались, потели и рукавами опашней вытирали мокрые лица.

Седобородый и прямой Всеволод сидел на стольце, слушал внимательно. Бояре говорили вразнобой.

Фома Лазкович вскидывал кудлатую голову, был решительнее всех.

— Не медли, княже, — говорил он, — хоть и опечалила тебя весть о неверности Лазаря, хоть и пестовал он сына твоего и был ему за отца, когда отправлялся ты в поход, и за мать, когда хвора была Мария, но и тогда еще — вспомни-ко, — не возмущал ли он нас жадностью своей и стяжательством?.. Все мы грешны, о ту пору не думали, что и на худшее способен Лазарь, — нынче же, когда блеск нечистых даров ослепил ему очи и супротив тебя поднял он руку, будем ли, как и прежде, великодушно и со спокойствием взирать на творимое им бесчинство? Не предаст ли он Святослава в руки врагов твоих, не взрастит ли и в нем брошенные нечистою рукою пагубные семена?

— Как можешь верить ты Михаилу Степановичу, княже? — кривил рот свой Дорожай. Был он осторожнее Фомы, уловил в речах Всеволода сомнения и Ла заря оставил в покое. — Может, что и почудилось Митрофану, может, что и не так, но Мирошка весь был в твоей воле, а новый посадник строптив и своеволен, и клятвам его веры у меня нет. Укрепи дружину в Новгороде, княже!

Яков горячо возражал ему:

— Дурную траву на поле рвут с корнем, боярин. Плохой совет даешь ты князю. Дружина и так у нас в Новгороде сильна, а ежели подымет Михаил Степанович супротив нас свое воинство да простцов, да еще у кого попросит подмоги, какая дружина устоит?

— Чего же хочешь ты, Яков? — оборвал его Всеволод. — Говори яснее.

— Да и так уж все яснее ясного, — сказал Яков. — А речь свою веду я к тому, княже, что не в Михаиле Степановиче зло и не в Новгороде — он и до сей поры не из вражды только к Низу противился нам и других князей выгонял и ставил по своему хотению — зло в ином: слаба и не верна тебе стала рука твоя в Новгородской земле.

— А что есть рука моя? — прищурился Всеволод.

— Боярин Лазарь — вот и весь мой сказ, — смело отвечал Яков. — Прав Лазкович, и я с ним!

Князь улыбнулся и промолчал. Бояре смотрели на него испытующе.

— А ты что скажешь, Михаил Борисович? — спросил Всеволод сидевшего до сих пор молча старейшего своего боярина.

— Думаю, княже, — уклончиво пробормотал Михаил Борисович.

— Скажи ты, Гюря, — обратился князь к тиуну.

Тиун вздрогнул, скуластые щеки его порозовели.

— Решенье твое мне неведомо, — начал он осторожно и издалека, — и не нас ты нынче пытаешь, а по нашим словам сверяешь свою задумку…

— Верно смекнул, — усмехнулся Всеволод. — Задумка у меня есть, да вот не уверен я: а что, как проглядел? Что, как не додумал чего? Ты на меня не гляди, ты свое сказывай, а мое слово последнее.

Поежился Гюря под его взглядом, вздохнул глубоко, будто в реку нырнуть вознамерился.

— Оставь Лазаря в Новгороде, княже, — выдохнул он, как вынырнул.

Бояре задвигались, послышались возмущенные голоса:

— В своем ли уме ты, Гюря?

— Не слушай его, княже!..

Всеволод нетерпеливо ударил ладонью по подлокотнику кресла. Все замолчали.

— Дале говори, боярин, — подался князь к тиуну.

Еще больше смутился Гюря: или и впрямь не то сказал? Что это всполошились думцы?

— Дале, дале, — поощрял его Всеволод, и глаза его светились веселым беском.

Снова набрал в легкие воздуху Гюря, и снова нырнул, и снова выдохнул с облегчением:

— Ежели прав был Митрофан и Звездан прав, то смекаю я: верит Лазарю Михаил Степанович.

— Так, — кивнул Всеволод.

— А ежели верит, почто убирать нам его из Новгорода? — все смелее глядя на князя, продолжал Гюря. — Пущай там и сидит, где посажен.

— Эко ты! В потемках блуждаешь, боярин! — возбужденно замахал руками Яков. — Да как сидеть ему в Новгороде, коли новый посадник, а твой враг, княже, ему заместо брата?!

— Ты помолчи, Яков, — мягко оборвал его князь и повернулся к растерявшемуся тиуну. — Говори, не боись, Гюря.

— Да всё, почитай, и сказано, а дале додумать легче легкого. Вот как смекаю я, бояре: надобно, не мешкая, слать нам в Новгород своего человека — Словишу, али Звездана, али обоих вместе. Явятся они к Лазарю и обличат его от имени князя. И тако скажут ему: про дружбу твою с Михаилом Степановичем нам все ведомо, Всеволод гневается, но, помня прежнюю твою верную службу, хощет видеть тебя снова рядом с собой.

— Так и покается твой Лазарь! — снова не удержался Яков.

— Покается, — спокойно возразил Гюря. — Еще как покается. Нынче он у Михаила Степановича в крепких сетях — рад бы вспять повернуть, да не может. А как поймет, что прощает его князь, то и расправится.

— Так-то каждого мздоимца прощать — только баловать, — недовольно проворчал Фома Лазкович.

— А вот и не каждого! — сказал Гюря. — Тут Дорожай дружину крепить звал, а Лазарь не одной дружины стоит — через него узнаем мы про все замыслы Михаила Степановича. Но открываться ему посаднику не след, и наши людишки должны держаться подле него, будто им ничего про измену неведомо…

Тут только дошло до бояр хитрое слово тиуна. Ай да Гюря: не зря, знать, родила его половецкая мамка!