Эдуард Зорин - Обагренная Русь

— Что ж, — сказал князь милостиво, — ступай ко Стонегу. Но не закончен наш разговор, помни.

— Уж и как только благодарить тебя, княже! — воскликнул обрадованный Чурыня. — Не пожалеешь ты, что положился на меня. А я для тебя тако ли расстараюсь!..

«Что это с князем стряслось? — удивился боярин, шагая вслед за стражником через двор к порубу. — Ежели так и дале пойдет, то и вторая моя задумка нынче же осуществится».

— Вниз сойдешь, боярин, — спросил стражник, — али сюды вызволить узника?

Из дыры, где сидел Стонег, густо тянуло затхлостью и зловонием.

— Сюды, сюды, — морщась от отвращения, нетерпеливо сказал Чурыня.

Стражник привычно откинул дверцу в полу и спустил деревянную лестницу.

— Эй, Стонег! — крикнул он в темноту. — Подымайся-ко — гости к тебе пожаловали.

Из дыры послышалось ворчание, лестница дрогнула, показалась взъерошенная голова воеводы.

Не сразу узнал его Чурыня: в яме изменился Стонег — борода не чесана, глаза на почерневшем лице ввалились и потухли.

— Батюшки! — всплеснул боярин руками. Это от сердца вырвалось, этого не предусмотрел Чурыня заранее. — Будь здрав, воевода, — сказал он Стонегу и взглядом велел стражнику выйти за дверь.

Стонег обессиленно опустился на лавку. Дурно пахло от него, но Чурыня, помня свое, виду не подал, не отодвинулся от него, заговорил с сочувствием:

— Чай, не у бабы на перине в порубе-то?

— Куды уж там! — угрюмо отвечал Стонег, шевеля напряженными пальцами рук.

— Чай, на волю хочется?

— Кому ж не хочется-то? Охота смертная, да участь горькая…

— Сам во всем виноват.

— Сам ли, не сам ли, а только всё на меня. Пытали меня гридни, упаси бог — света белого не взвидел.

— Я тебе наказ давал, Стонег: про меня ни-ни. За свой язык и поплатился. Я же, како видишь, здоров и цел, у князя меды пил — к тебе пришел исполнить свою угрозу. Готов ли ты, воевода?

Даже сквозь грязь, покрывавшую Стонегово лицо, проступила смертельная бледность. Повалился он с лавки на пол, обнял Чурынины колени, завопил, обливаясь слезами:

— Смилуйся, боярин! И так хлебнул я лиха — век не забуду Ростиславов поруб!..

— Недолго тебе помнить-то осталось, — жестоко усмехнулся Чурыня. — Как смахнут тебе голову, так и память долой.

— Да что же это, господи! — по-собачьи поскуливал Стонег. — Сколь жил я в Триполе, горя не знал, во всем старался угодить князьям. Рюрику верой и правдой служил, Ростислава чтил, яко отца своего, Роману не перечил…

— Остановись-ко, воевода, — вдруг перебил его Чурыня. — Слово у тебя одно нечаянно вылетело, а я его и подхватил.

— Како слово? — поднял к нему мокрое от слез лицо Стонег. — Ишшо что надумал, боярин?

— А вот и не надумал, просто слово поймал. Теперь подумаю, куды его употребить.

У Стонега мелко застучали зубы.

— Боишься? — улыбнулся Чурыня.

— Боюсь, — признался Стонег.

— А как придут голову сечь, еще страшнее будет…

— Еще страшнее, — кивнул Стонег.

— Помирать-то кому охота?

— Ой, вынул ты из меня душу, боярин! — снова принялся вопить и поскуливать Стонег.

— Погоди-ко, — поморщился Чурыня. — Дай думу додумать. Шел я сюды — хотел твоей погибели, а пришел да поглядел на тебя — так сердце у меня и сжалось. И слово, что вылетело из твоих уст, меня надоумило: не желаю я боле твоей погибели, Стонег, а хощу с тобою вместе погубить моего и Ростиславова врага.

— Куды уж мне! — отшатнулся Стонег, догадываясь, что новые козни Чурыни не сулят ему облегчения. Таков уж боярин, что слова просто не вымолвит, а все с заковыкой.

— Ослобони ты меня, Чурыня. А я тебе буду вечный должник.

— Ослобоню, — уверенно кивнул боярин. — Да вот только должок нынче же платить будешь.

— Да како я тебе заплачу, коли пребываю в узилище?

— Не злато мне твое надобно и не серебро. Я слово твое услышать хощу, — задумчиво проговорил Чурыня, не спуская со Стонега пристальных глаз. — Обмолвился ты давеча, что угождал Роману, как был он у тебя в Триполе…

— Да как же князю не угодить! — вскинул голову Стонег.

— Погоди, — нетерпеливо поднял руку боярин. — И боле не перебивай меня, а слушай и запоминай. Знаешь ли ты Славна?

— Кто же его не знает? Пытал меня боярин, про тебя вызнавал.

— Вишь — боярин, а не князь. То его — не Ростислава проделки. И князь пребывает во тьме, ибо не знает истины. Белый свет застил ему боярин Славн. Сам же не во славу Киева, а себе одному на пользу вершит свои грязные дела. И тако скажу — не я, а Славн пожелал твоей смерти…

— Да на что я Славну?!

— Молчи. — Чурыня с пристрастием оглядел воеводу, остался доволен и продолжал. — Ты один был в Триполе свидетелем его предательства. Покуда пировали в твоей избе, сговаривался во дворе со Славном Романов печатник Авксентий. Тогда еще пообещал галицкий князь, что вручит ему Киев.

— Не было этого, — в испуге отшатнулся от Чурыни Стонег.

— Было, воевода, было. И ты, войдя во двор, тот разговор подслушал.

— Не слышал я разговора!

— Ой ли? — нехорошо засмеялся Чурыня и встал, — Ладно, не слышал, так не слышал. Прощай, воевода!

И он решительно шагнул к двери. Передернулся Стонег, в мольбе протянул к нему руки:

— А я как же?

— Ты не мой, а Славнов узник.

— Убьет он меня.

— Убьет, — подтвердил Чурыня и прикоснулся рукою к дверной скобе.

— Погоди, боярин! — завопил Стонег, — Не хощу я помирать, жить хощу.

— Сперва расквитайся с должком. А там и ступай, куды глаза глядят. Вольному воля, спасенному — рай.

— Страшусь я…

— Чего страшишься-то? Пойдем ко князю, я с тобою рядом буду. Поклянешься на кресте, что слышал Славна с Авксентием.

— Ой-ей-ей мне, — снова мелко затрясся всем телом Стонег. Еще немного осталось, еще чуть-чуть припугнуть его.

— Эй, стражник! — позвал, отворив дверь на улицу, Чурыня.

Переломился, упал животом наземь Стонег.

— Был я на дворе в тот день. И Авксентия слышал и Славна. Был, был, — говорил он со стоном, мотая головой.

Вынужденный Всеволодом отказаться от Киева, раздосадованный Роман возвратился в Галич, недолго побыл в нем и весною отправил гонцов в Краков сказать Лешке и матери его Елене: «Мой и ваш враг Мечислав умер, и я за вас рад. Вы же помнить должны старый наш уговор. Я помог вам против Мечислава, ранен был и потерпел многие убытки. Отплатите мне за содеянное мною добро, а ежели нет у вас столько серебра и злата, то отдайте мне Люблин».

Все хорошо взвесил Роман, одного не учел: не тот уже был Лешка. Не слушался он матери своей, русской княжны, а больше следовал советам окружавших его алчных можновладцев.

Потешался Лешка над Романовыми гонцами:

— Вона чего вздумалось Роману! Злата и серебра захотелось, а не пора ли ему отведать нашего железа? Скачите и передайте своему князю — пусть убирается восвояси, покуда не проучил я его, чтобы впредь не зарился на чужое добро.