Эдуард Зорин - Обагренная Русь

— Нынче заступников у Михаила Степановича во всем Новгороде не сыскать.

Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь. Тихонько нажимал боярин:

— В самый раз избавиться нам от строптивого посадника. Вот и думаю я: пошлешь ты в Новгород Константина, так и Димитрий при нем остепенится…

— Ближе, ближе, боярин, — все больше хмурился Всеволод.

— Ежели что, так ты у Митрофана спроси. Он скажет.

— Митрофан далеко. Да и о чем его спрашивать?

— О Звездане, вестимо…

— Ишь, куды поворотил!.. Так что же сделал Звездан?

— Может, почудилось мне, — сказал Лазарь, — но како пред тобой смолчу? Подбивал нас Звездан, чтобы Михаила Степановича посадником оставить… Вот я и подумал — почто? И тако решил: неспроста это!

— Может, и неспроста, — кивнул Всеволод. — Но токмо все никак в толк взять не могу — к чему клонишь?

— А вот к чему, — решился Лазарь. — Сговорился Звездан с Михаилом Степановичем за нашей спиной.

— Окстись, боярин.

— Ей-ей… Не верь Звездану, княже.

— Кому же верить? — удивился Всеволод.

— А ты никому не верь… И мне не верь, и Звездану. Но над тем, что сказал я тебе, подумай. На что посылаешь Константина, какую готовят ему в Новгороде встречу?

По глазам Всеволода видел Лазарь: поселилось-таки в нем сомнение. Уже одно говорит он, а думает совсем другое. И взгляд блуждает поверх боярской головы.

Тут бы самое время взорваться Всеволоду, исполнить обещанное — выгнать Лазаря, но не выгнал его князь, еще долго беседовал, оставил с собою вечерять. Была это немалая честь, не всякий ее удостаивался.

Рассеян был за ужином Всеволод, почти ничего не ел, пил много.

Видно, предчувствие его мучило: на утро ни свет ни заря подняла его с постели сенная девка — совсем худо стало Марии. Всю ночь просидел подле нее Кощей, да что толку! Не чудодей он, ему ли совладать с безносой, ежели уж занесла она над княгиней свою беспощадную косу?!

На низкую скамеечку присел возле Марии Всеволод, ладонью прикрыл мокрую от смертной испарины руку. Сквозь тяжелое дыхание прорывался тихий шепот жены:

— Устала я, Всеволоже, душа просится на покой. Симону хощу исповедаться в грехах своих, проститься с детьми… В свой монастырь постричься хощу.

Сидел Всеволод, глядел на пожелтевшее лицо жены, хотел уронить слезу, но слезы не было. Сухой огонь сжигал его сердце.

Устал князь, надломился. Встал, вышел, велел звать Симона. Вернувшись к себе, молился, просил господа ниспослать Марии облегчение, за детей просил, за Константина с Юрием, чтобы хоть у смертного одра своей матери протянули они друг другу руки…

Еще горшая встала между ними вражда, когда объявил он, что посылает старшего в Новгород.

Взорвался Юрий, сбежал из терема, ускакал со своей дружиной в Боголюбово. Два дня его не было, вернулся черный и нелюдимый, сидел у себя, запершись.

— Да в чем прегрешил я, господи? — взывал Всеволод к лику спасителя. — Всю жизнь радел за свою землю, о детях заботился, сирых не забывал, учил возлюбить ближнего.

Умолял ниспослать Марии легкую смерть. И опять же думал: а кто помолится за него, кто смежит его очи?

И вставали сомнения: значит, грешен был, значит, не угодил господу. Уж не за гордыню ли карает он беспощадной десницей, уж не за то ли, что вознамерился свершить немыслимое?

Тяжек, ох как тяжек путь к последнему итогу. А ведь казалось: придет он к нему легко и просто. Сил-то было сколько! Думал он, что вечной будет молодость, да вот же и его стала подтачивать коварная хворь.

Молился Всеволод, а краем уха слышал, как суетились в тереме сенные девки, хлопотали вокруг Марии.

— Не призывай ее к себе до срока, господи! Дай отъехать Константину, позволь ему принять ее благословение…

Услышал его господь, сжалился. Через день после приезда Лазаря полегчало Марии. Была в том и немалая толика Кощеевых стараний.

Очнувшись от беспамятства, призвала к себе княгиня Константина, велела оставить их вдвоем.

— Прощай, сыне, — сказала она ему. — Может, и не доведется нам больше свидеться. Ты старший у нас, на тебя я больше всех уповаю. Береги братьев своих, не обижай их. А с Юрием помирись.

— Все исполню, матушка, — встал перед ней на колени Константин, щекой прижался к ее руке. — А прощаешься ты со мною зря. Еще вернусь я во Владимир, еще увижу тебя, как и прежде, здоровой. Нынче дал мне отец удел — словно крылья у меня выросли. Покуда жив буду, не оставлю младших братьев. И с Юрием помирюсь…

Но сказал он это неуверенно, матери обмануть не смог. Крупная слеза скатилась по щеке Марии, хотела возразить она сыну, но только благословила его слабой рукой:

— Ступай княжить. И дай бог тебе силы!

Уехал Константин. Всеволод, братья и передние мужи провожали его до Кидекши. Здесь прощались и служили молебен. Дьякон Лука зычным голосом пел «Вечный лета», Симон крестил и целовал молодого князя в лоб. Всеволод обнимал его и тоже крестил.

Тем же утром Мария постриглась в монашки, а за день до прибытия сына в Новгород тихо скончалась.

Шел год шесть тысяч семьсот тринадцатый (1205) от сотворения мира…

Жить — не сено трясти: и наплачешься, и напляшешься. Для иного тянутся дни, как на долгом волоку, для другого — просверкнули, и нет их.

Казалось Всеволоду после смерти жены, что не оправится он, не справится с жестоким одиночеством. Но душа меру знает, вылечили его наполненные трудами и заботами быстротечные годы.

Приехали во Владимир сваты от витебского князя Василька. Не долго рядили, пустых речей не сказывали — скоро справили шумную свадьбу.

Как сложится жизнь, никогда наперед не угадать — привели на княжеское ложе молодую дочь Василька Любашу. Ту самую Любашу, с которой коротал когда-то на Днепре теплые летние ночи старший Всеволодов сын Константин.

Пил Константин за отцовым столом горькие меды, мачеху сверлил пронзительным взглядом. Стояла она все эти годы между ним и Агафьей, не уходила в бледнеющую память, зримо оживала в мечтах юного князя.

Пил Константин меды, «горько» не кричал, на отца глядел, как на соперника, глушил в себе сыновние чувства.

Уехал со свадьбы, как в воду канул…

Был широкий пир и Любаше не в большую радость. Думала она: отдают ее за старого и нелюбимого. Отцу своеволия не прощала, боялась на Всеволода поднять опечаленный взор. Роняла украдкой непрошеную слезу, избегала Константинова горящего взгляда. Дрожала в первую ночь на брачном ложе, как осиновый одинокий листок.

Но год прошел — и не узнать ее стало. Распрямилась она, расцвела краше прежнего, почувствовала себя во Всеволодовом тереме не гостьей, а законной хозяйкой.

Любил и холил старый князь молодую жену. Ни в чем не было ей отказа, и скоро поняла Любаша, что сердце у Всеволода пылко, а руки сильны, что седина не испортила, а только украсила его бороду.