Т. Гедберг - Варрава

Не менее тяжелого свойства были думы, роившиеся в эту минуту и в голове слабодушного Сенеки, которого к тому же изрядно жалило и язвило горькое сознание, что он, философ-стоик, автор столь многих произведений, в которых так красноречиво проповедовал высоко-парящие истины, и вообще один из передовых мыслителей своего времени, дошел до такой степени нравственного падения. Возможно ли, — думал он, с невольным ужасом глядя на юного изверга, — чтобы этот закоснелый, бессердечный злодей был тот самый робкий и застенчивый отрок, который был поручен ему как воспитателю и наставнику не более пяти-шести лет тому назад? Возможно ли было когда-нибудь допустить мысль, чтобы он мог в такое короткое время дойти в наглом бесстыдстве своем до того, чтобы обратиться к нему, своему воспитателю, с просьбою дать ему совет относительно наиудобнейшего способа довершить начатое им матереубийство? О боги! на край какой ужасной бездны привели его уклончивые пути себялюбивого тщеславия и малодушной алчности!

Долго длилось тяжелое молчание. Наконец, еще раз поддаваясь демону компромиссов и под влиянием страха, навеянного на него мыслью, что Агриппина, выступив обвинительницею сына в покушении на ее жизнь, действительно может быть врагом настолько сильным для цезаря, что ему несдобровать, Сенека прервал это молчаливое совещание, и то не словами, а лишь выразительным взглядом, брошенным на Бурра: — взглядом этим он как-будто спрашивал последнего, не будет ли безопаснее решиться разом покончить с врагами императора.

Но Бурр, тотчас угадавший мысль своего коллеги, напрямик объявил, что такое дело немыслимо: преторианцы никогда не согласятся поднять руки против родной дочери Германика, и довольно резко прибавил:

— Пусть Аницет, который взялся совершить этот доблестный подвиг, и доканчивает его.

В эту самую минуту в опочивальню цезаря вошел сам Аницет, после неудачного результата затеянного дела поспешивший вернуться на маленькой гребной лодке к императору в Байи. Злобно сжав кулаки, с гневно сверкавшим взором, подошел к нему Нерон и тут же шепнул ему на ухо, что он своею жизнью поплатится за свою неловкость и неуменье.

— Пусть цезарь успокоится, — также шепотом ответил ему Аницет; — желание его будет в точности исполнено; я жду лишь его уполномочения, чтобы приступить к довершению начатого. Если же Сенека и Бурр настолько малодушны и трусливы, что не в состоянии отважиться на это дело ради безопасности своего императора, то из этого вовсе не следует, чтобы и у Аницета не нашлось для этого храбрости.

— Благодарю за твое усердие, Аницет, — сказал Нерон, быстро переходя от страха к порыву плохо скрываемой радости. — Только с этой минуты чувствую я себя, впервые с тех пор как вступил на престол, в полной безопасности и начинаю сознавать, что действительно я император в полном значении слова. И этим я обязан — кому же? — простому вольноотпущеннику!

И, грозно сверкнув глазами, он строгим взором окинул своих ближайших двух советников, милостиво протягивая в то же время руку Аницету.

Бурр, при виде злого взгляда этих кровью налитых глаз, пожалел еще раз в душе, что не остался верен Британнику, между тем как Сенека, тяжело вздохнув, сказал себе в успокоение совести:

— Делать нечего: кто желает быть другом самовластного, злого деспота должен уметь не только сквозь пальцы смотреть на всевозможные преступления и злодеяния, но и принимать в них участие спокойно и без малейших признаков колебания.

Пока Аницет излагал императору торопливо и вкратце те меры, какие предполагает принять, чтобы с успехом довершить неудавшееся с первого раза, Нерону было доложено о прибытии вольноотпущенника Агерина, присланного с словесным поручением от Августы к цезарю. При этом известии Нерон на минуту призадумался и потом шепнул что-то на ухо Аницету, который с восторгом ответил ему:

— Да, да, — это гениальная выдумка!

После чего император без всякого затруднения приказал допустить последнего от Агриппины.

Как Сенека так и Бурр были в одинаковой степени поражены изумлением при виде той глупой и наглой комедии, которая разыгралась при этом в опочивальне цезаря. Пока Агерин передавал полученное им поручение, Нерон, приблизясь к нему, обронил очень ловко свой меч к его ногам. Меч громко звякнул, упав на мраморный пол, и в ту же минуту император за одно с Аницетом воскликнул:

— Убийство! Измена! Человек этот подослан Агриппиною, чтобы умертвить меня.

Всполошенная этим криком стража, стоявшая за дверью, немедленно вбежала в опочивальню, и несчастный Агерин был арестован как бы за посягательство на драгоценную жизнь императора. Вся эта недостойная комедия была придумана Нероном с тою целью, чтобы пустить в ход молву, что Агерин был подослан Агриппиною с преступным поручением убить его: такая молва должна была в значительной степени облегчить ему возможность убийства и самую смерть императрицы-матери приписать самоубийству, объяснив, что если она поспешила наложить на себя руки, то, разумеется, сделала это единственно во избежание предстоявшего ей позора предстать перед судом сената и народа в качестве обвиняемой в посягательстве на жизнь родного сына.

По окончании этой, придуманной экспромтом интермедии, Аницет, усердный исполнитель воли цезаря, поспешил, захватив с собою небольшой отряд вооруженных людей, отправиться в Баулы. Приблизясь к вилле вдовствующей императрицы, он увидал вокруг нее толпу любопытных, которые однако ж при виде хорошо вооруженного отряда солдат поспешили разбежаться. Оцепив виллу надежною стражею, сам Аницет в сопровождении двух сильных и здоровенных моряков, Геркулейя и Обарита, сломав дверь, вступил во внутрь дворца, где, перевязав всех попавшихся ему на глаза рабов, вскоре проложил себе дорогу к опочивальне императрицы. В томительном беспокойстве, ждала тем временем Агриппина, отдыхая в слабо освещенной комнате, возвращения своего посланного, а с ним и вестей от сына. Но Агерипа все еще не было; как вдруг Агриппина, которая при малейшем шорохе начинала чутко прислушиваться, услыхала странный шум, топот и даже как будто какой-то переполох сперва в атриуме, а затем вскоре и в соседних залах. При этом шуме она вся содрогнулась; сердце почуяло беду, и когда единственная бывшая в эту минуту при ней прислужница встала, чтобы пойти узнать, что такое случилось, императрица тяжело вздохнув, слабым голосом заметила ей: «И ты тоже покидаешь меня». Но едва успела несчастная проговорить эти слова, как в дверях с обнаженным мечом в руке и в сопровождении своих двух клевретов показался Аницет. При виде наглого отпущенника, уже давно ненавистного ей врага, несчастная дочь Германика на минуту воспрянула духом, и еще раз, и в последний, проснулись в ней и былая ее гордость, и всегдашняя неустрашимость.