Т. Гедберг - Варрава

— Бедный друг Сенека! Мне жаль тебя, — проговорила Помпония. — В безверие и мрачную безнадежность впал ты! И все это потому, что обветшал, пережив свое время, культ богов лживых, кумиров бездушных, глупых и ребяческих мифов. Но пойдем со мною по тюрьмам; взгляни там на бедных христиан, и ты увидишь людей искалеченных и изломанных жестокими пытками, больных, голодных, закованных в цепи и обреченных даже на ту или иную лютую казнь — и все же счастливых. Ты бы послушал, что говорит в различных своих посланиях к отдельным лицам, а также и к целым общинам, один из апостолов христиан — Павел из Тарсы, и тогда, может быть…

— Да мне и самому давно уже хотелось покороче познакомиться с воззрениями этого Павла и тем учением, что проповедует он, но ты знаешь сама…

— Ничего; я принесу тебе, Сенека, несколько списков с его писем, в которых ты найдешь нечто лучшее, чем одна лишь красота языка. Но скажи мне, неужели в своем презрении к новым людям откажешь ты даже и в простой материальной помощи тем, которым их религиозные верования помогают не только писать и мыслить высоко, но и вести образ жизни, сообразный тому, что проповедуют они и пишут?

Сенека глубоко вздохнул. — Давно прошло время моего влияния на императора, и миновало безвозвратно, — проговорил он, — а потому сделать что-либо для смягчения того наказания, к какому присуждены христиане, я решительно не в силах. Но я богат и охотно дам тебе для облегчения нужд этих несчастных золота; может быть, оно будет полезно и в том смысле, что поможет тебе посредством подкупа устроить бегство тем или другим из них. Вот все, что я в силах для них сделать…

После такого неудачного обращения к всесильному когда-то Сенеке, Помпония решилась просить за христиан Поппею, с которой ранее, когда Поппея была еще женою Креспина, находилась в дружеских отношениях. Обратиться с просьбою к самому императору она боялась, сознавая себя не в силах превозмочь того отвращения и того ужаса, какие со дня убийства ее дорогого Авла в ней возбуждал уж один вид этого человека, и потому опасалась, как бы при виде его не вырвалось у нее чего-нибудь такого, что могло бы повредить делу, так близко лежавшему ей к сердцу.

Явясь к Поппее, Помпония к своему изумлению застала ее в слезах. Однако гордая красавица приняла кроткую жену Авла Плавтия, которую знала давно, как одну из самых добродетельных женщин своего времени, очень благосклонно.

— Будь желанной гостьей у меня, Помпония, — ласково приветствовала она вошедшую, — не часто ты балуешь своими посещениями бедную свою императрицу. Быть жрицею Весты и находиться постоянно лишь в атмосфере святости и строгой добродетели — вот твое настоящее назначение. Но ведь и у нас, грешных, бывают свои печали и тяжелые минуты, когда мы нуждаемся, как и вообще все, в добром слове искреннего участия. Сейчас ты застала и меня в слезах: я думала о моем сыне, о моем бедном Руфе; этот мальчик для меня дороже всего на свете, а между тем Нерон, ненавидящий его, запрещает мне видеться с ним.

— Не сочувствовать в этом императрице я не могу, — с трудом подавив подступившее к горлу рыдание, проговорила Помпония. — Мой сын, мой бедный Авл, был одних лет с Руфом и был такой же мужественный, красивый и добрый юноша, каким знаю я сына императрицы, и…

— Оставь, Помпония, замолчи, умоляю тебя, — прервала ее Поппея, отворачиваясь от нее, чтобы скрыть против ее воли выступившую на лице краску стыда за поступок мужа. — Сын твой чем-то вызвал гнев Нерона и за это поплатился жизнью.

— Чем мог навлечь на себя гнев императора невинный отрок? Ему ли было думать об изменах, замышлять преступные козни? Но не с тем, чтобы плакать о моей утрате или говорить о моем личном горе, я пришла к императрице.

— Я просила тогда Нерона пощадить твоего сына, Помпония, и, обняв его колени, молила не убивать бедного мальчика. Но — увы! — Нерон стал глух к моим мольбам, — и, поверишь ли ты мне, Помпония, если я признаюсь тебе, что на меня — императрицу, жену цезаря — нередко нападает страх и опасения, как бы и над моим Руфом не было бы учинено не сегодня-завтра какое-либо злодеяние.

— Да хранит юношу Всевышний, — проговорила Помпония. — Если императрица желает, я могу взять Руфа к себе в дом. Муж мой вообще любит молодежь; Руфа же, как сверстника бедного Авла, мы оба будем любить еще горячее, и тогда через меня императрица будет иметь возможность сообщаться с сыном.

— Благодарю тебя, Помпония, за твое предложение; ничего лучшего не могла бы я пожелать для счастья Руфа. Но скажи мне теперь, что привело тебя сюда, в этот ненавистный тебе дворец?

— Поппея, я пришла в надежде заронить в душу императрицы искру жалости к невинным людям — к христианам. Отцами, матерями, братьями, сестрами, женами, мужьями и даже детьми этих людей переполнены все римские тюрьмы Их обвиняют, но обвиняют лживо, в поджоге Рима и других вымышленных злодеяниях. Я не хочу допустить, чтобы Поппея не желала воспользоваться своим влиянием на цезаря для спасения людей невинных. Да простит мне императрица мою откровенность, — но она ведь знает, что льстить я не умею, — если я скажу ей, что этим добрым делом она искупит многое, и многое простится ей…

— Ты заблуждаешься, Помпония, по доброте твоего сердца, относительно настоящего характера этих людей, угрюмых и необщительных, — возразила Поппея. — Совсем другие доходили до меня отзывы о них и, судя по этим отзывам, я должна сказать, что они вполне заслуживают ту участь, на какую обречены.

— Императрица предубеждена против них и судит о них на основании ложных и злых наговоров их непримиримых врагов иудеев, — сказала Помпония. — Но я знаю этих людей очень близко и могу смело сказать императрице, что если есть еще в этом погрязнувшем в беззаконии и разврате городе небольшая горсть честных и праведных людей, то горсть эту составляют исключительно одни христиане.

— Я знаю, ты лгать не станешь, Помпония, и, веря тебе, я, пожалуй, была бы не прочь исполнить, в память старой дружбы, твою просьбу; но я уверена, что все мои слова в защиту христиан будут напрасны. Нерон уже не тот влюбленный в меня, готовый исполнить малейшую мою прихоть, каким был раньше, и влияние мое на него, с тех пор, как не стало нашей крошки Клавдии, перестало быть всесильным. Но, конечно, подвинуть на злое дело я еще могу — для этого надо немного; но на доброе нет; и заставить его отказаться от задуманного им вместе с неразлучным Тигеллином злодеяния — свыше моих слабых сил. О, как тяжело, Помпония, сознавать и видеть, как постепенно рушится, распадаясь в прах, здание, сооруженное под напором честолюбивых вожделений и жажды властвовать, и верь мне, Помпония, что в настоящее время бедная Поппея нуждается в верном, искреннем друге более, чем в чем-либо ином.