Т. Гедберг - Варрава

Он опять лег на спину и стал смотреть на небо, вздымавшееся над ним высоким синим сводом. В вышине над его головой, распластав крылья, кружился орел: ему показалось, будто он подсматривает за ним, будто острый его взгляд, упорно устремлен на него. Это стало его мучить. «Что ему от меня нужно? — подумал он. — Зачем он подглядывает за мной». И точно боясь выдать свою тревогу, он лежал совсем неподвижно и следил глазами за птицей, пока наконец она не улетела, быстро взмахивая крыльями, не исчезла вдали, превратившись в темную точку. Тогда он почувствовал себя спокойней; но в то же время у него явилось ощущение пустоты.

Ибо он не мог оторвать своих взоров от синего, сияющего неба, и бесконечное его пространство, где он не находил уже для глаз своих точки опоры, заставило его почувствовать себя таким потерянным, таким заброшенным. Ему казалось, что все вокруг него внезапно изменилось, так что он не мог ни в чем больше разобраться. И он думал, беспомощно и жалобно, как дитя: «Что мне делать? Куда идти, куда направить путь?»

«Как удивительно светит солнце!» — подумал он затем. — Никогда не видал я раньше, чтоб оно так светило! Уж не лик ли это Господень? Быть может, солнце-то и есть Господень лик! — Потом он расхохотался при мысли, что Иоанн назвал бы это языческим лжеучением: «Иоанн! Какое ему дело до Иоанна!»

Внезапно перед ним мелькнуло чье-то лицо; у него как-то странно сжалось сердце, и он снова уцепился за прежний ход своих мыслей.

«Все это — одно воображение!» — думал он торопливо и напряженно: «Солнце и вчера так светило, и все прежние дни, — это одно лишь воображение! Только бы мне знать, куда мне идти! А что, думает ли кто-нибудь другой в это мгновение о том же, о чем думаю я?» — внезапно пришло ему в голову: «Кто-нибудь другой!»

Он поспешно привстал, точно пробудившись от сновидения, ибо в этот самый миг он проникся сознанием, что, пока он лежал здесь, бездеятельный, отдавшийся во власть сонных грез, вокруг него были все люди, ужасающее множество людей, и все они шли, поглощенные своими собственными мыслями, занятые своими собственными делами, устремляясь к своим собственным целям! Это сознание было так ярко, что ему показалось, будто он видит всех этих людей, точно ползающих в муравейнике, и его охватил завистливый страх, как бы его не задавили в этой толпе, не отпихнули, как бы не отняли у него его доли в добыче. И с ужасом думал он о том времени, которое для него пропало; ему представлялось, что никогда не удастся ему его наверстать.

Но теперь точно внезапный свет озарил его, и ему стало ясно, что он должен делать. Как это он раньше не сообразил! Он должен идти домой; разумеется, он должен идти домой.

Он вдруг увидел перед собой всю свою прежнюю жизнь, ощутил в себе вновь мысли, желания и порывы, владевшие им прежде, и его охватило тревожное стремление выздоравливающего снова вернуться ко всему этому, чтобы увериться, что все осталось по-прежнему.

Руками, дрожащими от нетерпения, взял он свой посох и встал. Вид этой местности вызывал в нем такое же отвращение, какое чувствует больной к одру своих страданий. «Только бы мне уйти прочь отсюда», — думал он: «Только бы добраться до дому!»

Он попытался выяснить по положению солнца, в какую сторону ему держать свой путь, и пошел крупными, решительными шагами, неотступно устремляя взор вперед. У него было такое чувство, точно он оставляет здесь часть самого себя, все то, что мучило его последние сутки, и одна единственная мысль наполняла его, — вернуться домой, домой!

Спустя несколько дней по возвращении Иуды пришла домой и его мать. Ее взяли с собой какие-то сострадательные путники, которым было с ней по дороге.

Она сильно изменилась за эти дни. Погас тот свет, которым энтузиазм и вера озаряли ее лицо, и тело ее еще больше пригнулось к земле.

Было утро, когда она возвратилась. Иуда только что встал и сидел еще в горнице. При виде матери лицо его потемнело; он молча поднялся с места и прошел мимо нее, не сказав ни слова привета. Лишь поздно вечером вернулся он и все так же, не говоря ни слова, бросился на постель и повернул лицо к стене.

Мать ощупью добрела до него и села у его изголовья.

— Иуда! — произнесла она дрожащим голосом и, ища его руки, протянула вперед свою, но тотчас же снова отдернула ее.

Тогда он сердито присел на постели, суровым жестом схватил ее руку и сказал с тяжелым, угрожающим ударением на каждом слове:

— Я ничего не хочу слышать, — понимаешь ты, ни одного слова! Один раз я позволил тебе меня одурачить, но это был первый и последний раз. Помни, что я говорю тебе, — одно только слово, и я выгоню тебя из своего дома!

Мать вздохнула и повторила с мольбой:

— Иуда!

— Уйди от меня! — воскликнул он: — Оставь меня в покое! — И он сердито оттолкнул ее. Она встала, вся дрожа, и побрела ощупью к своей постели. Он снова лег и заснул тяжелым сном.

Но мать с каждым днем все таяла и таяла и вскоре уже не могла подниматься с постели. Иуда ходил за ней с угрюмой, строптивой нежностью, но они почти не говорили друг с другом.

Прошел месяц и мало-помалу Иуда снова сделался самим собой. Первое время он с лихорадочным жаром кинулся в колею своей прежней жизни, цепляясь за свои прежние мысли, устремляясь к прежним своим целям. С течением времени к нему вернулось все-таки спокойствие; неуклонно, но машинально, совершал он, как и прежде, свой дневной труд для того, чтобы при наступлении вечера забыться тяжелым, глубоким сном. Благодаря постоянному, неослабному напряжению воли, он изгнал из своих мыслей то, что с ним произошло в пустыне; если же воспоминание, как далекое видение, порой мелькало пред его духовными очами, он старался избавиться от него, говоря себе, что это был сон.

Случалось, что при нем произносили имя Иоанна, и тогда он думал с пренебрежением: «Какое мне дело до Иоанна!»

И сознание, что эта мысль не стоит ему никаких, усилий, что она является у него совершенно естественно, наполняло его радостью.

«Все это теперь прошло, прошло навсегда». Одного он все-таки не мог обрести в себе вновь — радости, доставляемой трудом, удовлетворения, приносимого платой за него. Это было для него все на свете, а между тем вокруг него оставалась пустота, которой ничто не могло заполнить, пустота, никогда не покидавшая его. Как бескровная тень, она следовала за ним, куда бы он ни шел, и когда, утомленный, он отправлялся на покой, она ложилась рядом с ним и покоилась возле него во время сна. Это был враг, невидимый, неосязаемый враг, с которым он не мог сразиться, которого не мог победить, но которого встречал глухим, настойчивым отпором.

В будущее он не дерзал больше заглядывать; одна уже мысль о нем мучила его; он жил изо дня в день, сгибаясь под дневной работой, как под добровольно взятым на себя бременем.