Гюстав Флобер - Зороастр

Так подвигался он вперед, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяный; по лицу у него струился пот, а губы запеклись. Как-то невольно поднимал он время от времени руку, чтобы протереть глаза от пыли, но, казалось, его мало беспокоило, что он ими плохо различает предметы, ему не было дела до внешнего мира, он наслаждался своею внутреннею жизнью.

Иногда, действительно, Ефрем сознавал, что сильно страдает и боялся упасть от изнеможения на дороге, но потом он опять как будто приходил в себя и его охватывало чувство неизъяснимого блаженства. Наконец на него напало какое-то безумие, ему показалось, что голова его растет; сначала она делается величиною с голову колоссов, которых он видел накануне у ворот храма, потом она сравнялась с пальмами, стоявшими у дороги, затем так разрослась, что достигла небосклона и даже поднялась выше. Но вдруг голова обняла весь земной шар, юноша схватился руками за виски и подпер лоб; тогда, конечно, шея и плечи не могли поддерживать такой исполинской головы, Ефрем громко закричал, потом повалился в пыль, лишившись сознания.

В назначенное время казнохранитель ввел Осию в приемную комнату.

Обыкновенно, подданные, которым дозволялось предстать пред фараоном, дожидались по несколько часов, пока царь позовет их к себе; но терпение Осии испытывалось недолго и он скоро был принят фараоном.

В эти дни глубокого траура в громадных покоях дворца все точно вымерло, тогда как в прежнее время тут кипела жизнь и веселье. В день последней казни, не только невольники и стража, но даже многие мужчины и женщины, стоявшие близко к царской чете, оставили дворец и скрылись; эти люди испугались мора.

Только кое-где можно было встретить одинокого жреца, или придворного, прислонившегося к колонне. Стража ходила взад и вперед с опущенным оружием. Время от времени проскользали, как тени молодые жрецы по зараженным болезнью покоям, помахивая серебряными курильницами, из которых разносился во все стороны острый запах можжевельника.

Казалось, что тяжелая гора давила на дворец и его обитателей; к горести о смерти любимого сына фараона примешивались еще страх за свою собственную жизнь и влияние ужасного западного ветра, который всегда так дурно действовал на состояние духа людей.

Тут, у подножия трона, где обыкновенно можно было встретить радостные лица удовлетворенного честолюбия, в тот день Осия увидел только поникшие головы и опущенные в землю глаза.

Один Бай, второй пророк Амона, не чувствовал ни горя, ни страха и не поддавался влиянию удушливого ветра; он встретил Осию в приемной комнате, поздоровался с ним и тихо сказал военачальнику, что решительно никто не думает заставить его поплатиться за то зло, которое причинили его единоплеменники египтянам. Еврей откровенно сказал жрецу, что был увезен во дворец как раз в то время, когда шел к главному предводителю воин, чтобы известить начальника о своем желании оставить службу, но жрец прервал его, напомнив воину о том, как он спас ему, Баю, жизнь. Затем Жрец сказал, что употребит все свои усилия, чтобы Осия остался на службе и пускай все знают, как в Египте умеют ценить людей по их личным заслугам, а не по происхождению.

Однако, Осии недолго пришлось говорить с жрецом; военачальника позвали к фараону.

Тронная зала, в которой царь египетский принимал своих подданных, прилегала к покоям, занимаемым царским семейством.

Это была просторная комната, показавшаяся Осии в этот день еще большей, чем когда ее наполняли отряды войск. Теперь стояли около трона некоторые придворные, несколько женщин, находящихся при царице и все они были в глубоком трауре, а напротив них приютились на полу мудрецы и советники фараона, с головами, украшенными страусовыми перьями.

Все были в траурной одежде, так как безжалостная смерть проникла и во дворец, где также нашла жертву своей алчности, о чем свидетельствовали причитания плакальщиц, раздававшиеся в покоях фараона.

Царская чета восседала на покрытом черном сиденье из золота и слоновой кости; вместо блестящей одежды, и царь и царица были одеты в темное платье, и несчастная мать сидела неподвижно, склонив голову на плечо своего царственного супруга.

Фараон также упорно смотрел вниз, опечаленный ужасною смертью сына; жезл выскользнул из его рук и лежал у него на коленях.

Царицу еле оторвали от трупа ее сына, который отдали в руки бальзамировщиков; несчастная женщина только на пороге тронной залы могла хотя несколько пересилить себя и удержать слезы. Она не смела остаться у себя, так как, согласно придворным правилам, царица должна была присутствовать на приемах большей или меньшей важности. Конечно, на этот раз она могла бы остаться у себя, но фараон приказал ей явиться и она не смела ослушаться его воли; кроме того царица также боялась и Мезу, которого евреи называли Моисеем, и Бога израильского, который так жестоко наказал ее; она страшилась, что у ней могут отнять и других детей, и знала также, что великий Рамзес, отец и предшественник ее супруга, высоко ценил ум этого чужестранца, который даже воспитывался вместе с царскими сыновьями.

О, если бы удалось только примириться с этим человеком! Но Моисей вместе со своим народом вышел из Египта; она знала его высокий ум и железную волю, и ждала Осию, сына Нуна, первого человека между евреями, думая, что военачальнику удастся сделать то, чего не могли добиться ни ее супруг, ни Руи, первый пророк и верховный жрец в стране, который вместе с тем был и верховным судьею и главным казнохранителем и последовал за двором фараона из Фив в Танис.

Прежде чем явиться в тронную залу, царица сплела венки для своего дорогого покойника; ей принесли цветы лотоса, мальвы и ивовые листья и теперь уже готовые венки лежали у ней на столике и на коленях, но бедная царица чувствовала такую слабость, что даже не могла протянуть руки, чтобы их взять.

По левую сторону фараона приютился во время торжественного приема старый верховный жрец, которому давно уже минуло девяносто лет; его лицо было покрыто морщинами и только одни глаза блестели еще умом и энергию, составляя поразительный контраст с его сгорбленною дряхлою фигурою.

Ведение государственных дел давно уже передал верховный жрец второму пророку, Баю; однако же, Руи все еще твердо держался своего места по левую руку фараона и всегда участвовал в заседаниях совета и хотя говорил мало, но высказанное им мнение всегда имело большее значение, чем речи второго пророка.

С того времени как зараза проникла в царский дворец, убеленный сединами верховный жрец не покидал фараона и, несмотря на это, Руи чувствовал себя бодрее обыкновенного. Удушливый степной ветер, причинявший вред другим людям, казалось, действовал на него благотворно, потому что в обыкновенное время дряхлый старик зяб даже под барсовой шкурой, накинутой на его плечи и спину, а теперь зной этого дня согревал старую, застоявшуюся кровь верховного жреца.