Александр Григоренко - Ильгет. Три имени судьбы

— Пойдёшь против отца?

— Да.

— Чем же плох тебе Молькон?

— Долго живёт.

Сказав это, величественный Алтаней оторвал свою руку от руки Ябто и пошёл прочь.

Ябто пришел туда же, откуда вышел, — в местность, расположенную в десяти днях ходьбы от летнего стойбища Нойнобы.

Там, где когда-то жила семья старика, его защищали разливающиеся равнинные реки и болота — непроходимые, покрытые не уходящими облаками гнуса.

То было рыбное место, и войско, забыв об оружии, мастерило снасти.

Ябто оставался безучастным к общим делам — лежал на шкурах и перебирал пальцами костяных птиц. Однажды он позвал Оленегонку и сказал:

— Ты обещал подарок. Воинам — женщин, а мне — заморыша. Возьми что тебе нужно и иди.

Ябто взглянул в эти умные глаза и поверил, что пройдет не так уж много времени, когда тот, кто сделал этих птиц, будет здесь, привязанный к дереву.

Оленегонка отправился выполнять обещанное широкому человеку, а главное — обещанное самому себе.

За время зимнего одиночества слух людей отвык от чужих голосов, и потому Являна чуть не умерла от страха, услышав свое имя из зарослей тальника. Голос, который произнес имя, был не чужой, а только забытый.

Они обнимались, терлись носами, как брат с сестрой, и тем же вечером в стойбище Девушка-Луч говорила словами Оленегонки.

— Просите мужчин, а пуще всех — Ильгета. Говорите все, все как одна, — мы хотим жирной рыбы, икряной рыбы, которую добывали наши мужчины, в месте чудном, в устье реки, куда эта рыба сходится. Нужно выйти к Йонесси и спуститься немного. Там, сестры, ждут нас богатыри в светлом железе, и у каждой будет свой очаг и свой муж, и так вернется жизнь, которую мы потеряли.

С того дня начали точить нас женщины тихим настойчивым воем.

Первым они уговорили Лидянга. Об этом месте он знал, ибо слова Оленегонки о береге в заливах и заводях, куда сходится рыба, были правдой.

Но старик колебался. Он оставался братом Хэно, и хотя временами ненавидел вдов, памятью крови был привязан к ним. Он хотел отвести их в земли родичей, а самому жить своей жизнью, которую уже обдумал от начала до конца.

Память о чуде — об исходе жителей могил в Семи Снегах Небесных — подавила его на долгое время. Но все же Лидянг замыслил вернуться на место великого стойбища и дожить свой век там, где зарыта его пуповина. Он решил сделать по-задуманному, даже если никто не захочет идти с ним и жить придется в одиночестве. Вещие слова о том, что земли Хэно навсегда будут отданы другим людям, теперь будили в нем только злость и мальчишеское желание сделать наоборот.

— Они правы, — сказал Бобер о женщинах, когда мы втроем сидели у костра и пекли на рожнах малых птиц. — Надо набраться сил, чтобы жить дальше.

Старик поднял голову и спросил меня, как чужого:

— Пойдешь с нами, Ильгет?

— Пойду.

— А потом? Потом — куда?

Я ответил, что теперь я человек, имеющий имя, племя и родовую реку, я человек, как все люди, и путь мой определен.

— Гнездо мое на древе Йонесси пустует и ждет меня.

Старик усмехнулся.

— Гнездо… Как найдешь его? Знаешь путь?

— Нет.

— Может быть, знаешь того, кто покажет?

— Да, знаю такого человека — как и то, что он считает меня виновником своих несчастий и хочет моей смерти.

— Вот видишь… Кто тебе поможет? Отыскать твое устье на теле Йонесси — все равно, что найти меченую иголку на сосне.

Мне стало горько, что старик, да, наверное, никто из людей не сочувствует моей вере. Я собрался духом и сказал:

— Судьба покажет.

— Судьба? Что ты знаешь о ней, совсем мальчик…

— Ты слышал сам, — заговорил я дерзко, — что не рождается человек без земли и пищи, иначе зачем же ему рождаться.

— Ты никогда не видел рабов и пленников?

— Видел. Сам был рабом.

— Тогда вспомни о них, вспомни о себе и пойми, насколько глупы твои слова и сам ты глуп.

— А чудо?

— Ах ты росомахин сын… Думаешь увидеть мертвецов — это чудо? Когда был жив наш шаман, он отгонял их от стойбища, как приблудных собак. Все норовили вернуться — так тосковали по хорошей жизни в семье Хэно. Мертвецы, если хочешь знать, такие же росомахины дети и рыбье дерьмо, как живые, — тоже не хотят жить, как живется, ищут лучшего. Доживи до моих сухих костей, поймешь это. Мы видели — ты творил необычные дела. Но ты не сможешь творить их по своей воле, когда тебе понадобится. И никто не сможет. Поэтому, пока жив, радуйся себе. Ты хоть и мал, да крепок. Радуйся жене — она у тебя красивая, другим на зависть. Вот братишка наш — старик кивнул в сторону воина Нойнобы — нашел несвежее мясо — и радуется.

Воин встал, плюнул под ноги Лидянгу и ушел. Его измучили обидные шутки старика о покорности вдове Передней Лапы. Лидянг, не заметив плевка, продолжал:

— Даже слепой радуется, потому что жив, просто жив. И это, мальчик, мудрость, которой в тебе нет.

Я не знал, что сказать в ответ. Ничего не было во мне, кроме злости на старика. Я злился, потому что правда его слов напала на мою веру и начала борьбу.

И еще одну правду знала Нара.

Женщины ее не трогали, хотя по-прежнему отделяли от себя. Но тайну — то, что Являна говорит словами Оленегонки — женщины не сберегли от нее. Пронзительный шепот Девушки Луч вылетел через дымовое отверстие нечистого женского чума и упал у ее ног.

Ночью Нара сказала мне:

— Нам не надо идти вместе со всеми.

— Не хочешь рыбы?

— Погибель нам будет. Приходил Оленегонка. Он хочет отдать твою жизнь человеку, о котором ты знаешь. Женщины будут умолять тебя идти, но ты не ходи, Ильгет.

Опять проснулась во мне злоба, и я сказал жене, что теперь судьба моя ясна, и если она назначила этот путь — надо идти и не бояться.

Нара обнимала меня, омывала слезами мое лицо и тело, повторяя: «Не будь врагом себе и мне», — и тем разжигала во мне еще большее зло.

— Мой враг тот, кто не верит в мою судьбу.

— Это слова, — плакала Женщина Весна, — а слова не стоят жизни, даже если они вещие.

Я и сейчас помню, как ослеп от этих слов. Я вскочил, схватил Нару за волосы, дважды ударил по лицу и отшвырнул в нечистую половину. Я оделся, я вышел из чума в густую ночь и лег на землю. Я глядел на звезды и слушал, как вдалеке мутными весенними водами грохочет река. Я ни о чем не думал, ничего не чувствовал, кроме того, что сделал что-то особенное и сделал сам.

Я вернулся. Огонь в очаге погас. Нара лежала там, куда я бросил ее. И я повторил, чтобы отогнать то, что убивало мою веру и порождало страх:

— Кто не верит в мою судьбу — тот враг. Не будь моим врагом, жена. Вставай.

Я чувствовал — Нара говорила правду, но как поступить с этой правдой, я не знал. Во мне была только вера в мою судьбу, а она говорила: если твоим счастьем владеет один человек, надо идти к нему, даже если он твой враг. Но вера — не разум. Вера может погибнуть, если ей нечем защищаться от врагов. Моими врагами были все люди, потому что они не разделяли моей веры, и, наверное, жена была среди них.