Александр Григоренко - Ильгет. Три имени судьбы

Когда он еще не закончил говорить, моя догадка рухнула, и желания знать не осталось совсем.

Я увидел в нем знакомое, то, что уже было, — широкого человека, только познавшего удачу при жизни. Так же, как Ябто, он боялся судьбы, всего, что не приручено, что живет само по себе. Еще в половине его речи я думал — сказать ли ему, что его внуки, которым он дарил маленькие сабли, уже вцепились в глотки друг другу? Вдруг мне стало жаль его, обманутого и совсем не похожего на бога.

— Как твое имя? — спросил я.

Он подернулся весь — видно, это был единственный вопрос, который ни от кого не мог услышать человек, ставший хозяином мира, — и проговорил, не скрывая изумления:

— Тебе зачем?

— Ты прав. Незачем, — сказал я вслух, и он исчез.

Больше я не звал его.

После того разговора я перестал искать в Пустоте.

Причины я не нашел, нового бога не обрел, и хотя не было уже и памяти об обоюдном существе, я оставался Сэвси-Хаси, Слепым-и-Глухим, и успокаивался на этом. Даже возвращение слуха я не считал чудом. Чем? Не знаю. Бывает так, что болезнь уходит от человека — и от меня ушла…

Людям я назвался своим подлинным именем Ильгет, но они переиначили его в Ильхан, что по-здешнему «князь», и посмеивались, когда звали меня. Так судьба смеялась надо мной.

Слов на просоленном ядре было сказано мало, а лет прошло много, и все их провел я с мотыгой в руках, с камнями и глиной. Я стал неотличим от этих людей, носил те же одежды, говорил на нескольких наречиях, как многие из них. Может быть, я отличался только тем, что здешним людям снились полные базары, а мне холодное дыхание Йонесси и взгляд большого окуня — кайгуса моей реки. Иногда я думал уйти туда. Невелика разница — умереть здесь, под чужим солнцем с мотыгой в руках, или погибнуть в пути. Путь хотя бы давал призрак удачи. Я улыбался, мечтая об этом, но сам обрывал себя и стыдил за обман. Для чего я приду? Поклониться богу, который слаб? Увидеть дорогих мне людей, которых там уже давно нет и не будет никогда?

Отличался я от здешних людей еще и тем, что не молился, как они. Я вовсе не молился. Поначалу, когда смрад с Афрасиаба еще был тяжел, и многие умирали от голода и горя, никто не обращал на это внимания. Крепкие руки — а я, несомненно, был крепче многих, хоть и мал ростом — значили больше веры.

Но прошло время, и здешние люди вспомнили о своем боге. Они начали стаскивать в середину селения камни и глину, чтобы строить дом для молитвы. Кто-то из богачей — а богачом считался всякий, кто был сыт, — пообещал каждому строителю лепешку и кашу. Я был на этой работе. Когда мы ели, усевшись кругом, один из знавших меня сказал, так, чтобы все слышали:

— Ты строишь мечеть, а сам неверный. Нехорошо. Почему бы тебе не стать мусульманином?

Я спросил, что нужно для этого.

— Встань на колени и скажи: нет бога, кроме Аллаха, Магомет пророк Его.

— Так мало?

— А ты говори без лицемерия.

Он был добрый человек и, не желая его обидеть, я сказал, что лучше построю мечеть, — это больше слов.

Услышав, он перестал жевать.

— Смотри, предложат во второй раз — не отказывайся. Плохо тебе будет. Закончатся времена, и всякая душа окажется на суде Аллаха. Все язычники пойдут на вечную муку, а правоверные — в райские сады, блаженствовать среди светлых ангелов и гурий. Приходи, Ильхан, я расскажу тебе о рае, и ты поймешь, что наша вера истинная.

Эти слова укололи меня в сердце, и я ответил:

— Незачем приходить. Я уже в раю.

Добрый человек посмотрел удивленно и, ничего не сказав, вернулся к еде.

В тот год мы не закончили мечеть. Зиму — когда дожди перемежаются с недолговечным снегом и работа останавливается, — я провел, как всегда, кормясь у тех, кому помогал в поле. Я оставался сильным работником.

Весной стало иначе. Все изменилось той весной в моей жизни и в жизни остатков Самарканда.

В селение пришел богатый человек с женами, детьми, верблюдами и скарбом. Звали его Али. Откуда он появился, в точности никто не знал. Говорили, что это друг Амидулмулька, некогда самого богатого купца в городе, которому монголы оставили жизнь для того, чтобы он собирал дань с остатков народа. Дань была велика, а остатки — малочисленны и немощны, поля вытоптаны, арыки засыпаны песком и падалью; здесь уже не встречали караванов, не варили бумаги, не ткали шелка, не мяли кож, не ковали железа и золота, и взять с Самарканда можно было столько же, сколько с мертвеца.

Первые годы спасала разумность монголов — они брали мало, отодвигая срок выплаты. Город лежал мертвым, а долги его множились.

Потом Амидулмульк умер, и люди говорили, что этот богач ушел к Аллаху нищим, спасая свою жизнь и жизнь народа спрятанными деньгами. Пощадили монголы и других богачей, поменьше, но их богатства перетекали к главному человеку селения, а от него — монголам. Через годы стали богачи просто не голодающими людьми с крепкими домами, а некоторые сами начали работать.

И еще говорили люди, что главный человек Бухары по имени Махмуд Ялавач снискал милость хозяев мира тем, что платил им сполна и даже больше. Но ради этого он, имея в подчинении вооруженных людей, превратил остатки народа в хашар, с той лишь разницей, что скармливал его не войне, а полям и арыкам.

Пока был жив Амидулмульк, люди селения познали голод, но плети не ведали — некому было держать плеть. После его смерти они поняли, что рано или поздно терпение монголов кончится, и они пришлют отряд с оружием и безжалостным человеком во главе. Люди селения готовились к участи бухарцев.

Однако, перед тем как уйти в могилу, нищий богач где-то разыскал Али, чтобы отдать ему вместе с долгами жизнь своих сыновей, вдов и остатков народа. В селении были старики, знавшие друга Амидулмулька, поэтому караван его встретили всенародно, с поклонами и слезами. Караван казался людям видением исчезнувшей жизни. Он пришел в полдень, а уже вечером селение называло Али «милосердным» и «спасителем».

Его верблюды несли целую жизнь — еду, посуду, ткани, станки для ремесел, женщин с лицами открытыми и закрытыми, грудных детей и немощных стариков, о которых говорили, что это мудрецы, подобранные милосердным на останках городов. Рядом с караваном шли мужчины, их одежды были серыми от пыли долгого пути, шли они твердо и, значит, имели силу. Это были мастера, собранные Али, взамен мастеров Самарканда, погибших или угнанных в степь.

Он не был щедрым, давал работающим, как и Амидулмульк, лепешку и миску ячменной каши. Но приходили к нему все, кто имел хоть какую-то силу в руках и с каждым рассветом над селением поднимался шум работы. Первой была достроена мечеть с невысоким минаретом, и кто-то из мудрецов Али, поднявшись на него, оглашал восход солнца протяжным криком: «Велик Аллах, велик Аллах! Вставайте! Молитва лучше сна». Крик долетал до моего одинокого дома, я поднимался и бежал работать — носить камни и месить глину для кирпичей.