Эдуард Зорин - Большое Гнездо

Побледнели дружинники, спрыгнули наземь, гурьбой, толкая локтями друг друга, поспешили ему на помощь.

— Не ушибся ли, княже?..

— Не повредил ли чего?..

Покрасневший от гнева Роман, поднявшись сам, стоял, расставив ноги, дергал шеей и велел надорванным голосом звать меченошу.

— Тута я! — протиснулся сквозь толпу парнишка с остреньким носом и светлым пушком над верхней губой.

— Кто коня снаряжал? — тихим шепотом спросил Роман.

— Я с конюшим.

— Почто седло сорвалось?

Меченоша глядел в побелевшие глаза князя и дрожал от страха.

— Про то не ведаю, княже, — пролепетал он едва шевельнувшимися пересохшими губами.

— А кто ведает? — прорычал Роман, развернулся от плеча, дал меченоше затрещину. Ловко бил Роман — от удара его паренек дернулся и затих, лежа плашмя на дороге.

— Ай пристукнул малого? — склонился над меченошей Твердислав. Глаза его улыбались, но лицо было серьезно.

Роман уловил насмешку в его словах.

— Эко жалостлив стал ты, боярин, — сказал он сквозь зубы. — Давно гляжу на тебя, слушаю речи твои, а все нутро супротив тебя подымается… С чего бы это?

Забыл Роман осторожность, высказал сокровенное. Прищурился Твердислав:

— Стал быть, не веришь мне, княже?

Роман повел головой, осклабился; но на вопрос боярина отвечать не стал. Вложив ногу в стремя подведенного ему нового коня, вскочил в высокое сарацинское седло, украшенное серебряной каймой с кистями.

— Плохая примета, — перешептывались суеверно за его спиной дружинники.

«Плохая примета», — подумал князь.

Беспокоила его смута, возникшая в польской земле после смерти доброго его приятеля великого князя Казимира, брата Болеслава Кудрявого. Последний из Болеславичей, Мечислав Старый, изгнанный недовольными можновладцами [85] Можновладцы — крупные феодалы в Польше XII в. , тоже был хорошо знаком Роману, с ним он даже сносился через свою родную племянницу, Казимирову жену Елену, но последние слухи, докатившиеся через порубежье, заставляли задуматься.

Сомнительно было Роману, чтобы Мечислав снова сел в Кракове — сам палатин [86] Палатин — военачальник. Николай был против него. Можновладцы посадили на стол малолетнего сына Казимира Лешку, и мать его Елена была при нем.

К ней-то и надумал Роман ехать за помощью.

Скоро распрощалась дружина с родной Волынью. В последней русской деревушке, разбив шатры на берегу небольшой реки, пировали на славу.

Здесь-то и застал Романа посланный ему навстречу Мечиславов гонец.

В шатер ввели высокого юношу с непокрытой белокурой головой. Поклонившись князю и боярам, гонец сказал:

— Князь Мечислав, живущий с тобою в мире и дружбе, прослышав о твоем приезде, зовет тебя с дружиной к себе в гости, а в подарок посылает шубу и золотой обруч для жены твоей Рюриковны…

Польщенный вниманием, Роман принял подарок, велел кланяться Мечиславу, но уклончиво отвечал, что едет к племяннице своей в Краков и сворачивать с пути ему недосуг.

Гонца усадили за стол, наливали ему вина и браги, угощали жареной дичью, величали Мечислава великим князем. Утром едва усадили гонца на коня и отправили с богом. Немного спустя тронулись и сами.

Дальше путь Романа с дружиной лежал по польской земле.

На что уж невзрачно выглядели крытые бурой соломой крыши изб в своих, волынских, весях, — здесь картина, явившаяся их взорам, была еще безотраднее.

Да и с чего было жировать польскому крестьянину, если платил он со своего клочка земли и порадльное, и поволовое, и подворное, и подымное [87] Порадльное, подворное, поволовое, подымное — виды натуральной ренты в Польше XII в. . А еще тянули с него и нарез, и сеп [88] Нарез, сеп — виды оброка в Польше XII в. . А со всего ополья взимался оброк крупным рогатым скотом…

На берегу Вислы, неподалеку от Кракова (уж приземистые башни Вавеля были на виду, а над ними вздымалась дороманская капелла Девы Марии), Романову дружину встретил войт [89] Войт — воевода (польск.). , посланный Еленой, которая беспокоилась, не причинил ли дядьке ее какого вреда коварный Мешка (так здесь все называли Мечислава).

Роман важно восседал на коне, смотрел на войта усмешливо. Дружинники фыркали в рукава.

— Пан Дамазий, — поклонился Роману войт. Когда он кланялся, шея его, казалось, гнется с трудом. Да и весь пан Дамазий был негнущийся и длинный, как жердь. Ноги его, засунутые в стремена, торчали едва не выше луки седла, нос был длинен и уныл, глаза безжизненны и желты, серые щеки свисали на воротник. Голос его был скрипуч, а непривычные слова, которые он произносил, еще больше смешили дружинников.

Внимательно выслушав войта, Роман сурово оглядел своих людей. Дружинники притихли.

— Ишь развеселились, — сказал князь с упреком. — Поди, не на своей земле. Нешто не нахрюкались на Волыни…

— Велишь ли купать коней, княже? — выехал вперед Твердислав. От долгой езды у него затекли ноги, ныла поясница. Не по возрасту боярину тягаться с молодыми — тем хоть бы что, привыкли дневать и ночевать в седле…

Взглянув на неприступного пана Дамазия, Роман кивнул:

— Купайте коней. Не гоже являться в Краков, яко в хлев.

Дружинники загалдели, расседлав коней, разделись сами, кинулись с берега в воду, подымая вокруг себя звонкие брызги. День стоял не по-осеннему жаркий, белые хлопья облаков, словно нарисованные, неподвижно висели в синем небе. Парило.

Расстелив корзно, Роман сидел на берегу, смотрел в подернутую дымкой даль.

Чуть-чуть скребла тоска, было жарко и томно, над головой монотонно гудели слепни, и мысли отодвигали Романа в прошлое. Не большую и не малую прожил он жизнь — и почти всю провел в седле. Носило его по Руси из конца в конец, а начало всему было в Киеве, в деревянном дворце, что и поныне высится над Горой.

Тогда казалось ему, что Гора и впрямь самое высокое место на Руси и что нет ничего крепче крепких стен отцова дворца. Лютые ветры обдували его со всех концов, бились о дубовые бревна холодные снега, врывались на крыльцо и обессиленно скатывались к Подолу людские толпы. Отсюда вершил отец его суд и расправу, отсюда отправлялся на веселую охоту и смертный бой. В просторных сенях собирались бояре, в горнице медами и веселыми песнями встречали вести о победах. Много людей прошло по натертым воском деревянным полам. Шли люди с радостью и с бедой, а дворец жил своей размеренной жизнью — и так изо дня в день, из года в год, пока однажды не встало под стенами Киева неисчислимое войско.

С того дня началась для Романа новая жизнь. И с того дня не было в его жизни уже ничего более прочного, чем эти воспоминания.

Взятый на щит Андреем Боголюбским, Киев пылал, черные дымы клубились у подножья Горы, а на Горе стоял отец Романа Мстислав, еще недавно гордый великий князь, стоял в изодранной кольчуге, с непокрытой головой, обреченно сжимая в руке ненужный более меч.