Эдуард Зорин - Большое Гнездо

— Сказывают, княгинюшка наша опять же балует игуменью Досифею — поднесла ей икону в золотом окладе и с каменьями. Сама наезжала в монастырь с сынами. Меньшой-то у князя ши-иб-ко хорошенький, а Констянтин вымазал боярину Однооку ворота дегтем. Почто бы это?..

— Про Звездана слухи дошли, будто он в Новгороде со Словишей..

— Слышь-ко, Оленка, что баба Агапья сказывала: лучше нет для росту волос, как отвар из ивовой коры и дедовника. Косища-то у нее в руку — средство верное…

— Ты Омелицу-то помнишь ли? Так она зубами завсегда маялась, сердешная. Нонче как рукой сняло. Заговор, говорит, дала ей убогая старушка. Хошь скажу? Перво-наперво возьми березову почку и над нею чти: «Первым разом, добрым часом, зубная скорбь, уймись, больше на зуб не ломись! Как этим сучьям на корнях не стоять, отроков не пущать и ветками не махать, так зубам не гнить, болезнь в себе не водить. Заговор мой крепкий по сей день, по сей час, на веки веков…» А после почку-то в воду окуни — и на зуб. Враз заживет!..

Скучно Аленке, не с кем душу отвести — сынок все больше с отцом да с отцом. Вот и ныне собирается с камнесечцами. У Никитки для него отказа никогда нет.

— Тебя как зовут? — спросил Авраам паренька.

— Улыбой, — серьезно отвечал он.

— А почто с матерью не сидишь?

— Баба она…

— А ты мужик?

— Ага, — живо кивал Улыба. — Возьми меня, дядька, заутра с собой.

— Ты у батьки спроси.

— Батька, возьмешь меня с собой? — спрашивал Улыба, весело скаля зубы.

— Куды уж без тебя! — махал Никитка рукой.

Улыбе уже двенадцать минуло. Это для мамки он малец, а Никитка разговаривает с сыном серьезно. Маркуха был не свой, но и того вывел он в мастера. Улыба оказался тоже смышленым. Не боясь высоты, карабкался он вслед за отцом по лесам, работал топором и тесалом, умел замешать раствор и пригнать на растворе камень. С виду хрупкий, Улыба был силен и вынослив. К материной юбке не жался, не хныкал и стойко сносил затрещины отца. «Корень учения горек, да плод его сладок», — приговаривал Никитка. Ему, чай, и самому перепадало от Левонтия…

На старом княжом дворе у Золотых ворот подновляли обветшавшую церковь. Сюда и привел Авраама Никитка.

Мужики, приметив мастера, живее застучали зубилами. Когда он подходил, вставали, снимали шапки, кланялись.

Улыба юркнул за кучу строительной трухи, которой забивали пустые полости стен, взбежал по жиденьким мосткам на леса, и скоро синий кожушок его замелькал возле самого купола, где, привязавшись веревками к кресту, работали позолотчики…

Людей из своей дружины Никитка знал всех в лицо, подходил к ним, заговаривал, иногда сам брал в руки тесало — показывал, как следует срезать камень.

Двор был весь заезжен подводами, в лужах валялись обрезки железа, в воздухе висела мелкая известковая пыль…

Под сводами церкви было сумрачно и пусто, как в бочке. Из прорезей в барабане, как в щели, цедился скупой свет. Никитка оглядел стены и остался доволен: мужики потрудились на славу. Пройдет еще совсем немного дней, и придут сюда богомазы, а к весне церковь будет не узнать — украсят ее росписи и позолота, засияет алтарь, затеплятся пред иконами лампадки и свечи…

Узнав о приезде Авраама, другим вечером в гости к Никитке нежданно-негаданно наведался кузнец Морхиня. Хоть был он и чист, и в белой рубахе, но едва только переступил порог, как повеяло в избе крепким запахом горелого железа. Бедовые глаза Морхини быстро ощупали гостя.

Авраам понравился ему — человек простой, бывалый, сидит спокойно, натруженные руки положил на столешницу, улыбается открыто, в глазах — любопытство.

— Входи, не топчись у порога, — пригласил Никитка.

Морхиня улыбнулся и сел на лавку. Вошла Аленка, молча поставила на стол корчагу с медом, так же тихо удалилась. На печи ворочался Улыба.

— Вчерась встретил на исаде купца из Новгорода, — сказал Морхиня. — Узнал от него, будто пришел в город игумен Ефросим, добивался Мартирия, бунт был велик. Тако ли?..

— Тако, — ответил Авраам.

Посоловев от выпитого меда, Морхиня рассматривал гостя в упор.

— Сказывают, будто в обиде Ефросим, что не его избрали владыкой…

Авраам почесал пятерней бороду, взглянул на кузнеца косо:

— Кто сказывал?

— Пришлые из Новгорода…

— Купцы?

— А кто же еще.

Авраам обмолвился:

— А про то не сказывали, что наведываются к Ефросиму в святую обитель Иоанновы послы ежедень?

— Про то не сказывали. А вот слыхал я, будто снарядил Мартирий своих людишек к Роману на Волынь…

— На то он и владыко. Ему дале видать…

— А людишек тех схватили и ко Всеволоду отвезли… Во дворе-то у Нездинича — крепкий князев надзор. Почто сносится владыко с Романом?..

— Новгород — моя отчина, кузнец. Да тебе-то что? Почто меня пытаешь? В Боярский совет я не вхож.

Морхиня удовлетворенно покашлял в кулак. Въедливый был он мужик. Кузня его — первая, если ехать в слободу от Золотых ворот. Кто ни появится, завернет к нему: одному коня подковать, другому обода на колеса новые наклепать, а иному просто водицы испить. О разном болтают люди, пока он занят работой. В кузне у него тепло, жаркий огонь трепещет в горне. А крепкий мед развязывает языки.

Но пытать и дале Авраама Морхиня не стал. Повернувшись к Никитке, вдруг весело спросил:

— Ты Веселицу-то знал, поди?

— Как же…

— Объявился в городе…

— Свят-свят, — перекрестиля Никитка. — Это как же его с того света занесло?

— Жив и здоровехонек. Вчерась в кузню заходил, грозился: пойду ко князю с жалобой на Одноока.

— Неймется ему…

— Обобрал его Одноок, а еще и бил до смерти. Возьмет с Одноока князь виру [114] Вира — штраф. .

— С Одноока возьмешь…

Морхиня тоже усумнился:

— Про то и я сказывал.

— А он что?

— Все едино, говорит. А Однооку я обид своих не спущу…

— Худо кончит Веселица.

— Да хуже-то куды?!

Авраам слушал их с охотой. Кузнец все больше нравился камнесечцу.

Когда Морхиня ушел, с печки подал голос Улыба:

— Бать, а бать…

— Не спишь?

— А я тож Веселицу видал. Тощой он и страшный. Глазищи как плошки. Ребятишки в него камни бросали…

— Не твое это дело, — недовольно сказал Никитка. — Мал ты еще…

— Бать, а бать…

— Ну что?

— А Веселица святой?

— С чего взял?

— Так мамка говорила…

— Мамка у тебя добрая. Все убогие у ней святые…

Не нравились Никитке вопросы Улыбы — бередили они и его старые раны. Разве мальцу объяснишь, откуда берется горечь? Вырастет — сам поймет…

— Всюду не легок в жизни праведно добытый хлеб, — сказал, укладываясь спать на лавке, Авраам. — А нам не легок вдвойне: своя назола [115] Назола — досада, огорченье. свербит, от чужой сбежать нет мочи… Облика господня в людях не стало.