Эдуард Зорин - Большое Гнездо

— Не страми божьего человека, — осаживали его бабы. — Чо разорался?.. Не зазноба она, а смиренница.

— Веселица здеся, Одноок! — выслуживался отрок перед боярином. — Вот ента черница вчерась подле него кудахтала. Никто другой — он и поджег избу-то…

Тут все забыли про Феодору, да и она сама замерла с открытым ртом: горевшая изба закачалась, крышу словно приподняло знобящим ветром — она с грохотом провалилась, на толпу посыпались горячие головешки… Тихо стало, как на похоронах, кто-то всхлипнул, кто-то завыл в голос. Боярин, сидя на коне, смотрел остановившимся взором в дотлевающие желтыми и синими искрами угольки.

Слава богу, мимо соседних изб огонь пронесло. А то, что боярские хоромы сгорели, мужиков не очень опечалило. Иные только жалели:

— Бочонок меду ставил боярин…

— Дык ежели бы потушили…

— А жаль бочонок-то.

— Погуляли б…

— Своя бражка есть, неча кланяться…

— Пошли, мужики!..

Народ стал неторопливо расходиться. Феодора тоже сунулась за ними вслед. Отроки преградили ей дорогу:

— А ты погодь, черница.

Подъехал на коне Одноок. Подергивая дрожащей рукой опущенные поводья, вперил в Феодору колючий взгляд.

— Твоя игуменья — не Досифея ли? — спросил тихо.

— Она, боярин, — поклонилась Феодора.

Одноок сказал:

— Почто в городе? Почто людей моих страмишь?

— В город игуменья меня послала — рукавички снести клобучнику Лепиле. А людей твоих, боярин, я не страмила. Сами острамились перед честным народом.

— Это как же? — удивился Одноок.

— Не кормишь ты их, боярин. Вот и кидаются, яко псы голодные…

— Да что слушать ее? — вскипел отрок с поцарапанной щекой. — Она те наговорит… Смиренной прикидывается, а сама будто кошка. Вели брать ее, боярин, с Веселицей она заодно.

— Ты жгла избу? — наступал на нее Одноок.

— Окстись, боярин, — отступив, сказала Феодора. — Нешто я на пожогщицу похожа?.. Да и почто жечь мне твою избу? Мы с тобой отродясь не встречались…

— А вот сказывают отроки, что видели тебя с Веселицей.

— Веселицей его зовут али еще как, то мне неведомо. Били вчера твои отроки мужика — я его и пожалела. Нынче тож не могла утерпеть… Одно слово — псы голодные.

— Ты про псов-то и говорить позабудь! — рассердился Одноок. И, обернувшись к своим людям, сказал:

— Черницу и пальцем не троньте. А отведите ее в монастырь и сдайте игуменье Досифее с рук на руки. Скажите, Одноок прислал.

Феодоре пригрозил:

— Наложит на тебя игуменья епитимью, чтобы впредь неповадно было мешаться в мирские дела.

— Виданное ли дело — вести черницу под стражей в святую обитель? — подслушав разговор, вступились за Феодору любопытные бабы.

— Сороки вертлявые, — сказал Одноок. — Ступайте отседова. Не ваша это забота.

Феодору подтолкнули.

— Чо встала? — прикрикнул отрок.

Монашка обернулась, охладила его взглядом.

— Храброй…

Неторопливо подобрала выпавший из лубяной сумы хлеб, луковицы и бурачки, пошла гордо, вскинув голову.

С вечера внезапно наступила оттепель — поплыли снега, обнажая покатые ребра оврагов и желтые поляны. На дорогах шуршала и пенилась коричневая жижа, с крыш обрывалась буйная капель. А утром проснулась Досифея, сунулась к оконцу — обмерла: за ночь такие нанесло снега, что коням по брюхо…

У всхода, ведущего в покои игуменьи, костлявая, огромного роста баба в сдвинутом на затылок вязаном колпаке разгребала сугробы деревянной лопатой. Было свежо и ясно.

Двор лежал нетронут и чист, как выбеленный на солнце холст. Только к собору тянулись темные пятна шажков — словно вороны на белом снегу…

Досифея крепко зажмурилась, набрала в грудь пьянящего воздуха.

Сунув под мышку черенок лопаты, баба поклонилась игуменье. Досифея перекрестила ее и осторожно спустилась на очищенную дорожку.

В закиданном до середины снегом оконце под всходом показалось чье-то лицо.

Игуменья поджала губы и, гремя ключами, отворила ведущую в подклет тесную дверь. В ноздри ударило прокисшим запахом перепревшей соломы и старого дерева. Нога поскользнулась на мокрых ступенях, Досифея прикрыла ладошкой нос, чтобы не осквернять дыхания, и сошла вниз. Глаза медленно обвыкали во мраке.

Елейным голосом Досифея спросила:

— Скорбишь, Феодора?

— Скорблю, матушка, — отвечала монахиня, потупив глаза.

— Не таишь ли зла, не богохульствуешь ли?

— Зла я, матушка, не таю. Грехи свои отмаливаю по наложенной тобою строгой епитимье.

— Вечор, как привели тебя отроки, поносила ты Одноока, винила его в жестокосердии…

— Не в себе была, матушка, — повинилась Феодора. — Шибко осерчала я на отроков и на боярина, ныне — винюсь…

Игуменья кивнула и, постучав посохом, села в угол на лавку. Монахиня стояла перед ней, изображая смирение.

— Вступая в обитель нашу, давала ты перед богом клятву свято блюсти устав, — строго выговаривала Досифея.

— Давала, матушка, — вторила ей Феодора.

— Почто же скорбишь? Аль не приглянулось тебе в обители?

— Сестер я почитаю. Тебе ж молитвы возношу за великие твои благодеяния, — отвечала монахиня.

Игуменья прикрыла глаза веками, цепко сжала поставленный между колен посох.

— А не хитришь? — спросила вкрадчивым голосом. — Не грешишь ли вновь, принимая на себя лик ангельский?

— Не грешу, матушка. Все так и есть истинно. Согрешила я, потому и несу наказание со смирением и без ропота. А нынче не грешу…

— Княгиню, защитницу нашу, давеча обидела.

— Вина лежит на мне великая.

— Кайся!

— Каюсь, матушка…

Игуменья встала, перекрестила склонившуюся перед нею Феодору. Вздохнула, стуча посохом, вышла из подклета, затворила ключом дверь.

Раскаяние Феодоры понравилось ей. Поднимаясь по всходу к себе в келью, Досифея подумала, не настала ли пора приблизить к себе молодую смиренницу. Сестра Пелагея, коей доверяла доселе она свои тайны, стала болтлива и заносчива. Другие монахини были алчны и сребролюбивы. Иные даже прелюбодействовали.

Феодора пришла в монастырь от великой скорби. Смиряя плоть, ищет она себе не радости, а спасения…

Не проста была Досифея, лукава — видела сквозь землю на три аршина, а Феодориной души разгадать не смогла.

Когда еще была Феодора Малкой, когда еще не постригли ее в иноческий сан, ушла она из деревни, ослепшая от внезапно свалившейся беды.

Долго плакала она перед тем и скорбела на могилке мужа своего, бывшего лихого Юрьева дружинника Зори, стоя у хором боярина Разумника, прижимала стиснутые в кулаки руки к груди, слушала пьяные крики. Тогда не было в ней места для тихой скорби, как не было в ней тихой скорби и сейчас. Ночью, лежа на постели в своей избе, затыкала подушкой разинутый для крика рот.