Эдуард Зорин - Большое Гнездо

— Не хотим Мартирия! Хотим Ефросима!..

— В воду Нездинича!..

— Шлите за Ярославом!

— Не хотим Ярослава!..

Купцы на Торгу шушукались, запирали товар под крепкие замки, заморские гости ставили на лодиях паруса, спешили до холодов убраться восвояси. На дорогах скрипели возы — и все на запад, на запад…

Затих в кузнях веселый грохот молотков о железо, потухли горны. Не слышно было перестука кросенных станов, топоры, недавно строгавшие древесину, берегли для кровавого дела. По ночам стали пошаливать тати, темные людишки нет-нет да и пускали под охлупы [122] Охлуп — конек крыши. боярских изб красного петуха…

Сильный стук в дверь поднял игумена с лежанки за печью. Ефросим закашлялся, повернулся на другой бок. Стук повторился.

— Эй, кто там? — спросил игумен, подходя к двери в исподнем. В неплотные доски пола дуло, обжигало холодом босые ноги. Во тьме встревоженно зашевелился Митяй.

— Отвори, хозяин, — сказал из-за двери осипший голос. — Мороз припекает, мочи нет…

— Кто таков будешь? — Но почудилось Ефросиму, будто торкавшийся был не один. Теперь снег явно похрустывал под ногами многих людей. Говорили друг с другом вполголоса.

— Странничек я, — донеслось снаружи. — Иду из Плескова на Нево-озеро, а город будто вымер. Не пустишь ли переночевать?

Встал Митяй, зачерпнул ковшиком из бочки воды, сказал полусонно:

— Впустил бы ты его, отче. Нынче и впрямь на дворе мороз…

— Цыть ты, — зашипел на него Ефросим. Приложил к двери ухо — тихо. Но давешний шепот был ему не по душе. Рука, лежавшая на щеколде, не торопилась открывать.

Дверь попробовали снаружи отжать плечом. Снова зашептались.

Ефросим испуганно отдернул руку от щеколды, бросился за печь, вытащил из-под лежанки топор. Вернулся, стараясь не шуметь.

— Эй, хозяин! — незнакомец подергал дверь. — Аль оглох?..

— Чего уж там — слышу, — ответил игумен.

— Ну так отворяй.

— Печь у меня не топлена. Ступай в соседнюю избу…

— Креста на тебе нет.

За дверью перестали таиться. Разговаривали во весь голос. Стучали в дверные плахи чем-то тяжелым. Дрожа всем телом, Митяй вцепился Ефросиму в спину:

— Беда, отче…

Игумен повел плечом, зло откинул его от себя. Поглядев по сторонам, придвинул к двери кадушку с водой.

— Не замай, Ефросим, — сказал охрипший голос. — Пущай, не то хуже будет. Нас много…

Лунный свет в узком оконце загородило бородатое лицо. Два горящих глаза уперлись в Ефросима. Повернувшись к невидимому во дворе, борода сказала:

— Один он…

— Мальчонка еще должон быть, — откликнулись от двери.

— Слышь-ко, Ефросим, — проговорил сиплый, прочищая громким кашлем забитое горло. — Отрок-то тут ли?

— Тебе-то что?

— Отрока жаль… Ежели сам не выйдешь, запалим избу.

— Не отворяй, отче, — стуча зубами, сбивчиво зашептал Ефросиму на ухо Митяй. — Боюсь я…

Ефросим сказал, упрямо глядя на дверь:

— Палите, коли так. И вам на небесах воздастся.

Мужики перепирались друг с другом. В оконце снова появилась борода.

— Отсель его не достать. Ино дело — стрелу бы метнуть.

— Достанем, — уверенно сказал осипший.

На дверь навалилось разом несколько человек. Доски выгнулись, затрещали. Мужики сопели, мешая друг другу.

— Этак его не возьмешь. Руби топором! — распоряжался сиплый.

— Шумно больно. Народ бы не всполошить…

— Как же, всполошишь. Нынче каждому своя жизнь дорога.

Топоры обрушились на дверь. Сиплый весело приговаривал:

— Погоди еще, Ефросим, — скоро доберемся…

— Навалились, соколики!

Истончаясь, доски поддавались под топором. На Ефросима посыпалась острая щепа.

Вдруг борода, маячившая в оконце, исчезла. Снег часто заскрипел под ногами, удаляясь. Во дворе послышался топот, глухая возня.

Стихло. Но погодя на дверь снова обрушились частые удары. На сей раз били не топорами.

По стуку человека от человека отличишь, словно по голосу. Стучавший не таился, колотил в дверь властной рукой.

— Да отворяй, что ли! — нетерпеливо потребовал зычный голос.

Ефросим перекрестился, отодвинул кадушку и сбросил щеколду. Топор на всякий случай держал в отведенной за спину руке.

Едва помещаясь в проеме, высокий человек, полусогнувшись, задержался на пороге. Глаза его не сразу привыкли к темноте. Но Ефросим узнал в вошедшем Словишу (доводилось им встречаться на дворе посадника Мирошки, когда приходил игумен с толпой обличать его в сговоре с Мартирием).

Следом за Словишей в избу вошел Звездан, подталкивая перед собой мужика без шапки с растерянным, дергающимся лицом.

Ефросим поднял над головой лучину. Огонек потрескивал, роняя ему на плечи легкие искры…

Словиша сел на лавку, расставив ноги; заправленный в ножны меч положил на колени. Звездан, поигрывая плеточкой, стоял у двери.

В избу набрался холод, игумен набросил на плечи овчину, сунул ступни в мягкие чоботы. Радостно возбужденный Митяй разводил в печи огонь…

— Э, — сказал Словиша, все время не сводивший взгляда с захваченного на дворе мужика. — А мы ведь давнишние знакомцы. Нешто ты не признал его, Звездан?

— Как не признать, — отвечал Звездан с улыбкой. — До сих пор меточку от него ношу…

— Вот и попался ты нам, Вобей, — сказал Словиша. — Стереги его зорко, Звездан, не то снова утечет…

— Не утечет, — проговорил Звездан и уверенно положил руку на меч.

Вобей усмехнулся.

— Кажись, спутал ты меня с другим, дружинник, — сказал он. — Лыткой меня кличут. А про Вобея я не слыхал.

— Ничего, — пообещал Словиша. — Свезу к посаднику — иное запоешь…

— Наше дело смирное.

— Оно и видать, — кивнул Словиша на порубленную дверь. Мужик вздохнул, отвернулся и стал глядеть немигающими глазами на красный огонек лучины.

— Странниками прикинулись, просились заночевать, — объяснил игумен.

— Ведомо. Нешто тать назовется татем?!

Еще немного прошло времени, и Ефросим стал обретать голос. Он то ерзал на лавке, то вскакивал и, нависая над Вобеем, обличал новгородцев в черной неблагодарности.

— Отвернулся от вас бог, ибо погрязли вы в воровстве и прелюбодеянии. Старших не чтите, тащите в скотницы злато и серебро, а о душе не мыслите. Руку подняли на Ефросима, а о том не подумали, что шел я из своего монастыря, дабы очистить вас от великих грехов и скверны. Храмы опоганили, ведете торг в виду святой Софии, собираетесь на вече, зубоскалите и тем порушаете древнюю веру. А о вечном спасении не мыслите, возясь, яко свиньи, в своем корыте, того и не видите, что уж разверзлась перед вами геенна огненная, что гневается господь и шлет вам тяжкие испытания…

Увеличенная пламенем лучины, лохматая тень игумена зловеще колыхалась на голых стенах избы.

Вобей, мигая, вжимал голову в плечи, Митяй крестился, притихли дружинники.