Виктор Ахинько - Нестор Махно

— А что тут удивительного? — не понял Угодник, светя чистыми глазами. — Миллионы чтят Бога!

— То ясно, — согласился Билаш. — Но они же не называют себя анархистами!

— Слово-то в чем виновато? — воскликнул Николай. — Его путают с анархией, хаосом. А истинная свобода — мать гармонии. Важно, что у тебя в душе таится. Есть две жизни: людская и Божественная.

— Прибавь сюда еще зверскую, как у нас и у комиссаров: потрошим друг друга, — горько усмехнулся Виктор.

— Э-э, нет. Это всё человечье, только сильно искорёженное.

— Ну, а Божественное какое?

— То, что завещал Христос, говоря: «Имеющий уши да услышит». Большинство думает, что это им сказано, раз у них есть уши. Святая простота! У барана тоже уши. А слух надо выстрадать годами светлого терпения и молитвы.

Такой разговор, ни в чем не убедивший Билаша, был прерван стрельбой, броском через железную дорогу Полтава — Харьков, а затем жестокими боями, в которых погиб Василий Куриленко и опять был тяжело ранен Фома Кожин — самые отчаянные коренники. На одном из коротких привалов, собрав своих ребят, ушел в родную Сибирь Глазунов. Армия таяла, колобродила.

Но бывший начальник штаба заметил, что во время схваток Угодник вовсе не терялся. Когда к их двуколке вихрем вылетели красные кавалеристы с пиками наперевес, он весьма неумело, а отстреливался из нагана, приговаривая: «Принес вам не мир, но меч! Не мир, но меч!»

— Какой же ты Христос? — с издевкой спросил потом Виктор. — Надо было правую щеку под лезвие подставлять!

— А я тебя, человече, защищал. Свобода духа и тела нам всем дана от Бога. Но это… непосильное бремя для миллионов.

Билаш высоко поднял брови.

— Чем же мы занимаемся, по-твоему?

— Своеволием, — твердо заявил Угодник. — Проходите через искушающий опыт, чтобы постигнуть заветы.

Потому я с вами. А безухий народ уже устал и готов отдаться в лапы антихриста.

Виктор смотрел на своего странного спутника со всё возрастающим любопытством. Кто он: поп не поп, расстрига не расстрига. Кто? Николай отшучивался: «Божий агнец, отданный на заклание». Но повстанцы, и прежде всего Иван Долженко, уже с неодобрением поглядывали на Угодника. Сбивает с толку, задуривает Билаша, у которого погибло полсемьи и сердце, понятно, ищет отдушину. Лев Зиньковский даже прямо спросил бывшего начальника штаба: «Что за птица с тобой воркует?» Нахальный тон не понравился Виктору Федоровичу, и он отрезал: «Не суй свой нос, куда не просят!»

Между тем основания для беспокойства у главного охранника были. Месяц назад Билаш высказался за новый союз с красными или перемирие, чтобы спокойно уйти в Турцию на помощь вождю тамошней революции товарищу Кемалю. Махно возмутился, считая, что армия это не поддержит, разбежится. Но начальник штаба все-таки телеграфировал Фрунзе. Думка была толковая. Коммунисты за всемирную революцию. Не раз об этом заявлял и Ленин. Почему же не остановить тут братоубийство и не дать шанс анархо-коммунистам? Э-э, нет! Тогда мир услышит правду о повстанцах из первых рук! Билашу не ответили. Он упрямо повторил запрос, и эта лента с записью попала Зиньковскому. Тот передал ее Батьке. Разразился скандал. Начальника штаба переизбрали. Виктор Федорович оказался не у дел, и тогда ему подвернулся Угодник.

— Кто ты? — лениво спрашивал его Билаш, когда падали с неба газеты. — Отвечай, а то контрразведка сует нос. Сцапают как шпиона, и фамилию не узнаю.

Николай пятерней вытер вспотевшую лысину и заговорил:

— Народец у вас крутой. Вконец отчаялся. Всё могут. Да я готов. Там… лучше.

— На том свете, что ли?

— А то где. Ты вот тоже считаешь, что там… свет!

— Не уверен.

— Вот и не стращай. Из черниговских крестьян я. Отец при рождении записан Колесо. Меня взяли в духовную семинарию и при выходе нарекли Колесовским.

Пытливость привела к толстовцам. Есть и такие мирные анархисты. Слыхал, нет, Виктор Федорович?

Тот поморщился. Занимая высокое положение среди повстанцев, он давно отвык от назойливых вопросов. Да и жарко, лень думать. Угодник продолжал:

— Обитали мы трудовой коммуной. Это же и ваша мечта, верно? Славные люди, бесцерковные, но с крестами на теле и в душе. Там я встретился и со Львом Толстым. Грозный дед, привередливый, хоть и проповедовал непротивление. Я эту ложь унюхал и убёг от них. А тут война. Меня в лечебный поезд определили. Нагляделся горя неизбывного. Зачем крошат друг друга? Никто не ведал. Собираясь в кучи для брани, люди теряют последние искры Божественного света. Не так ли?

Эти слова были новы и чужды Билашу. Он рассердился:

— Что ж, по-твоему, плюнуть на свободу и заживо сложить ручки в гробу?

— Ни в коем случае! — воскликнул Угодник. — Мы просто по-разному мыслим. Вы ищете свободу в толпе, как и комиссары. Из-за этого бьетесь. Они жаждут выловить ее и кастрировать, а вы противитесь. Но ее там нет, в орде. Пустая затея!

— Что же кастрировать, если ее нет? — резонно возразил Билаш, сердито прогоняя слепня, что жужжал и жалил.

— Да своеволие же! — в свою очередь удивился Николай. — Я же вам толковал. Сейчас идет бойня не за свободу — за своеволие. Ленин обольстился им, и Махно тоже. Войны все из-за этого. Давно пора понять: человек — не светоч, а лишь то, что нужно преодолеть. И силой здесь не поможешь.

Всегда сдержанный Билаш забыл о жаре, поднялся, сел. Таких зловредных трепачей ему еще не приходилось встречать. Что он мелет? Значит, все их жертвы — псу под хвост? Вася Куриленко ради чего погиб? Трошку Вдовыченко, раненого, замучили зря? Деда за что расстреляли?

— А пролитая родная кровь? — рыкнул Виктор. — Как с ней быть, Колесовский? Простить?

Тот нисколько не смутился, смотрел так же светло, вприщур, может, и от яркого солнца. Их войсковая колонна спускалась в балку, что раскинулась у села Голодаевкй. Впереди заманчиво блеснула речушка, но было явно не до купания.

— Батю моего, смирненького, красные повесили, — кротко проговорил Николай. — Боже упаси, я не мщу. Но бесовское самоистребление никак не приемлю. Слышите?

Виктор не успел ответить, да и не знал, что сказать, когда сзади затрещали пулеметы. Колонна сломалась. По сухому бурьяну на нее набросились автоброневики, кося кинжальным огнем кавалерию, пехоту на тачанках. Повстанцы заметались в низине, пытались вжаться в кусты, прятались за камни. В свисте пуль Билаш погнал коней вперед, напропалую. Пристяжной упал. Виктор обрубил саблей постромки, заметил, что Угодник сидит как-то странно. Полетели дальше, ворвались в село. Там огонь стал потише.

— Эй, спаслись! — Билаш толкнул спутйика, но тот не шевелился. Белая сорочка на боку была разорвана и в крови.

— У-у! — взвыл Виктор и больно прижал пальцами глаза. Отнял руки, присмотрелся — мертв святой!