Виктор Ахинько - Нестор Махно

Увидев шпиона при штабе, он сразу определил, что это ЧУЖОЙ, и к бабке не ходи. На его бледном лице лежал тот редкий отпечаток утонченности, что оставляют лишь многолетние усилия ума и, особенно, души. Худощавый и физически, наверно, слабый, он смотрел на Батьку светло-серыми глазами без всякого страха.

— Ты с Дона?

— Да.

— Казак, что ли?

Они стояли уже по разные стороны стола. Нестор не сомневался: это городской человек, уздечку не щупал, белая кость.

— Я из Ростова. Энтомолог, — незнакомец не терял чувства юмора и хотел выяснить степень любознательности и опасности атамана. Тем более, что не чувствовал за собой никакой вины: ехал в Екатеринослав к больной сестре. По случаю согласился передать какую-то бумагу какому-то генералу. Вот и всё. Его, правда, предупредили, что это опасно, да он по наивности не особо беспокоился.

Нестору же подобная инфантильность и чистота были неизвестны. Такого сорта людей он просто никогда не встречал и потому решил, что его разыгрывают. «Или он остолоп, если не боится? — усомнился Батько. — Да непохоже. Белая кость».

— Слушай, мы тебя… болвана… сейчас хлопнем. А?

Они смотрели друг другу в глаза. Нестор испытывающе: «Что за птица такая, непуганая? Словно и не слышала выстрелов никогда. Во-о, стрепет!» А энтомолог разглядывал шрамик под левым глазом атамана, расширенные зрачки («Как у настоящей веснянки? Нет. Терновая цикада? Похоже»), смуглую кожу, грубые лицевые кости — всё кочевое, ископаемо-живое. Оно дышало рядом и пугало, пока вроде, слава Богу, беззлобно.

— Эту бумагу где нашли? — нарушил молчание Махно, показывая улику.

— У меня.

— Знаешь, о чем она?

— Понятия не имею, — в серых мягких глазах, на розовых губах незнакомца появилось смущение. А бумага была вот какая.

Ноября месяца 20 дня, 1918 г.

Атаману Екатеринославского Коша войск украинских казаков Воробцу

Милостивый государь!

На всем огромном пространстве России, в этом мире анархии, слава Провидению, стали образовываться островки порядка у Вас и у нас. Они укрепляют надежду и могли бы превратиться в точки приложения созидательных сил. Нам, казакам, делить нечего. Испытав ужасы большевицкой волны, Дон уже опамятовался. Верим, что эти чувства близки и Вашим доблестным воинам. Наслышаны также, что у Вас формируется 8-ой офицерский корпус.

Исходя из всего этого, считали бы целесообразным установление более тесных контактов по всем вопросам предстоящей борьбы с красной чумой и анархией за честь и свободу родной земли.

Еще раз просмотрев письмо, Махно с недоумением уставился на шпиона. Дело в том, что накануне в Гуляй-Поле получили две телеграммы от этого самого Воробца. В одной он просил прислать делегацию махновцев для переговоров о совместной борьбе за украинскую Державу, и Чубенко уехал, надеясь раздобыть оружие. В другой же атаман Коша предлагал отпустить к нему посланца Дона, возможно, как раз вот этого. «Чья игра?» — размышлял Нестор. По сообщению Чубенко, Воробец категорически отрицал свою причастность к телеграммам. Может, и Краснов ничего не писал?

Между тем «шпион» спросил с искренним любопытством:

— Простите, а за что вы бьетесь?

«Белая кость» не сомневался, что перед ним обыкновенный бандит с большой дороги, обвешанный оружием. Смущал разве что китель с темными фигурными застежками, военный или цирковой, да длинные волосы с сединой. Для грабителя это вроде излишне.

— Что ты знаешь о свободе? — в свою очередь спросил Нестор, но грубо и высокомерно.

— Я немало размышлял об этом, — отвечал энтомолог очень серьезно. — Пожалуй, ближе всех к истине тут подошел мудрый Шопенгауэр. Он, и я тоже, различаем свободу физическую, то есть нашего тела. Она наиболее проста и понятна. Вы, очевидно, ее имеете в виду?

— Нет. Речь идет о социальной свободе. Она, и только она, для нас дороже всего.

— Позвольте, я еще не закончил, — настойчивее продолжал «Белая кость», присаживаясь к столу. Нестор тоже сел. Ему было интересно. — Есть и другие виды свободы: интеллектуальная, прежде всего вольный обмен информацией, и главное — моральная, нравственная. А уж изо всех трех и складывается то, что вы любите.

— Э-эх, свободу нельзя выследить и схватить словами! — веско изрек Махно, враз преобразившись. Он вскинул крупную свою, кудлатую голову и смотрел на «Белую кость» с таким мрачным торжеством, что тот невольно потупился. — Она вспыхивает в сердце, если оно пороховое, а не сырец. Ведомо ли тебе то сладкое и страшное горение?

— Нет, — честно признал гость, учуяв опасность. — Но где же ваш Бог — корень любой свободы?

— Я же сказал: то, что ярко горит в сердце, и есть святое. А наша опора — бдительность. Вот коцнем тебя — и делу конец.

То, как он легко это произнес, поразило «Белую кость». «Ведь и правда кокнут! Что им стоит? — подумал он, похолодев. — Публика тут поистине простая, словно жгутиконосцы» (Прим. ред. — Микроскопически малые существа).

— Вы можете, конечно, это сделать, — лепетал он вслух. — Но, во-первых, я не военный и никогда им не буду. А потом… порвите бумагу, и всё!

— Понимаешь, какая штука, — Махно почесал затылок. Слабость с утра еще прицепилась и не отпускала. Простыл, что ли? — Ты мне лично понравился. Грамотный, честный, мог бы агитатором у нас быть. Но тогда, дорогой, никуда больше не поедешь, чтобы не передал эти сведения. Согласен?

— Разумеется, — вздохнул «Белая кость».

— Но есть один крючок, и его надо разогнуть. Ты — шпион. Все в отряде это знают. Так оно или нет, уже не важно. Молва пошла. А она, стерва, живуча и ядовита. Значит, я должен крепко рискнуть, поручаясь за тебя. Так? Ты же, небось, тоже верующий?

Незнакомец охотно кивнул.

— Вот и хорошо. Тогда, будь любезен, и ты возьми грех на душу. Взаимно, честь по чести. Откажись от Бога публично. Иначе какой же из тебя анархический агитатор? Для нас превыше всего человек-труженик и ЕГО счастье!

Павел Бульба (так звали «шпиона») побелел. Жизнь представлялась ему скучной и мелкой без Бога и высшего мира. Но не того, о котором говорили, писали церковники. Все, что Павел видел вокруг, казалось лишь ничтожными задворками Великого, окутанного тайной. Он ловил пауков, мух, пчел, муравьев, изучал их, влюблялся в студенток, заботился о близких, вот о больной сестре, теперь попал к разбойникам. Но в глубине души, и сейчас тоже, чувствовал, что находится вне всего этого, как бы в другом мире. Независимый и посторонний. Восторгаясь красотой Печерской Лавры, других монастырей, церквей, он не любил затворников и древне-славянские письмена. Хотя в них явственно довлело прародное, но от них же веяло духовной ограниченностью, словно предки совсем уж были бездарными и не спромоглись сами услышать новое запредельное слово. Временами Павлу казалось, что он его улавливает: для Бога мы слишком ничтожны, чтобы он нами интересовался. Однако люди и не заброшены на произвол рока. Достаточно лишь не нарушать коренных законов Существа, в котором мы затеряны. И от всего отречься? Кто же он тогда будет? Жгутиконосец?!