Георгий Егоров - Солона ты, земля!

— Нет, не жалею. Христос говорил: «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». Я хочу, чтоб людям польза от меня была. Господь наш муки принимал за людей и нам велел…

— Евгений Осипович, вот скажите мне: вы, человек, умудренный жизненным опытом, человек наблюдательный и, конечно, думающий, вот скажите: как вы считаете, какой мужик нужен Советской власти — бедняк или тот, у которого много хлеба, зажиточный, даже, я бы сказал, богатый? Какой? Как вы считаете?

— На сторону власти — любой власти — лучше если бы перешел богатый мужик. Ну, какой прок от бедняка? Скажите, что с него можно взять? Он при любой власти бедняк. Он никакой власти не нужен, ваш бедняк!

— А почему он бедняк? — спросил Данилов. — Может, потому, что богатенький его эксплуатирует.

— А чего это ради его будут эксплуатировать? — хмыкнул отец Евгений.

— Ради наживы.

— Не нанимайся.

— Нужда заставляет. Рад бы не наниматься, — разводил руками Данилов.

— А почему нужда-то? С чего бы это? У соседа нету, а тут нужда вдруг?

— Ну, вот так получилось. Обеднел человек.

— Это главный вопрос: отчего обеднел? Откуда они берутся, эти бедняки? Вот главное!

Данилов хотел по привычке ответить, что бедные и богатые всегда были, и задача большевиков сегодня — устранить эту разницу, ликвидировать противовес между бедными и богатыми, стереть эту черту… Но это показалось ему до того привычным и банальным, что, конечно, поп об этом давным-давно знает.

— Ну, а вы как считаете, почему? Где социальные корни этого зла?

— А почему вы, Аркадий Николаевич, думаете, что это зло? Бедность в большинстве своем от лени. Да, да. Это — лодыри. В большинстве. Бывает — по болезням. Всю жизнь болеет человек. Таким хилым мать его родила. А бывает — умишка не хватает. Таких очень много— как говорят, ладу дать не может своему хозяйству. Таких очень много. Они тоже в бедности живут. Ни те, ни другие, ни третьи, мне кажется, никакую власть на себе не удержат. Они не опора для власти. Для любой.

— А не может, Евгений Осипович, такого быть, например: в розницу у таких людей сил нет. Соображения, допустим, не хватает. А объединятся и — осилят, заживут, а?

Бывший священник ухмыльнулся.

— Из двух, из трех, да хоть из десяти лодырей, если их сложить, даже одного работящего не получится.

Они оба рассмеялись. Но Данилов не отставал.

— А если их организовать, много собрать в артель да над ними поставить умного руководителя, он их и приведет…

— В царствие небесное?..

— Да. Допустим, назовем это так… А лучше, назовем коммуной. Пусть социализм строят.

— Не возражаю. При этом ежели поводырь хороший, то что-то из этой артели и может получиться… А так, между нами — таким людям не поводырь нужен, а… знаете кто?… надсмотрщик. Который бы не вел, а погонял, заставлял работать. Не знаю, как в вашей коммуне, а в природе такой надсмотрщик есть — это голод. Жрать охота — вот он и вынужден идти работать. Ничего, по-моему, тут не надо придумывать нового. — Он помолчал в тягостном раздумье. Тихо произнес — Русский народ ленивый. Ох, как мы ленивы!.. В этом и вся социальность, по-моему… А социализм тут не поможет. А коммуны — тем более…

Данилов молчал. Отец Евгений курил сосредоточенно.

— Вообще-то интересно вы рассуждаете, Евгений Осипович. Хотя и не ново все это.

Распрощавшись, Данилов повернул обратно.

К Коляде подбежал Кузьма Линник. Рядом с рослым, плечистым Федором этот лихой и умный комбат казался не таким уж воинственным. Коляда кивнул ему на место рядом с собой. Тот присел на корточки.

— Слухай сюды, Кузьма. Стало быть, ты идешь запевалой, — сказал Федор, еще раз уточняя задание. — После тебя с энтой стороны поднимается второй батальон, фотом — остальные. Белякив надоть шарашить зразу, спросонья. Понял?

— Так точно, Федор Ефимович, понял.

Данилов спросил Линника:

— Как поп мосихинский воюет?

Комбат не сразу понял, о ком спрашивает комиссар, потом махнул рукой:

— A-а, вы об этом, о лохматом! Какой уж он сейчас поп! Матерится, как сапожник… Но любят его партизаны, душевный человек. А воюет хорошо, сам видел его в бою, азартный. Сразу и не подумаешь, что поп.

Коляда направился к своему коню.

— Ну, бувайте здоровы. Поихалы, Аркадий Николаевич. — И, уже вставив ногу в стремя, мягко добавил: — На рожон, на пулеметы не лизьте, пуля — вона дура. Лучше обойти гнезда с тыла…

А через час село уже металось в панике. Со всех сторон неслось партизанское «Ура», гремели винтовочные залпы, гулко бухали охотничьи берданы, захлебывались в трескотне «пулеметы» — вращаемые в железных бочках трещотки. Появились первые пленные.

Коляда вьюном вертелся на своем любимом белом коне по улицам, подбадривая партизан:

— Ребята, не давай прорваться гадам, зажимай их у кольцо!

В другом конце он кричал:

— Комбата ко мне, быстро!

На взмыленном коне подлетел Неборак, рослый парень с рябым лицом.

— Снять пулемет с винокуровского дома! Не давать опомниться гадам!

Через три часа, когда косые лучи восходящего солнца безмятежно запрыгали по драным крышам крестьянских домов, село было занято партизанами. Значительная часть белых взята в плен, только две группы, возглавляемые офицерами, засели в кирпичных зданиях паровой мельницы Винокурова и в церкви. К обеду мельница была занята. Но церковь оставалась неприступной.

Попытка взять ее штурмом успеха не имела — слишком интенсивный был огонь. Но эта попытка навела Коляду на оригинальную мысль. Он приказал занять все подступы к церкви и не спускать глаз с осажденных. Так в кажущейся пассивности прошел день.

Едва стемнело, как осажденные в церкви белогвардейцы поняли, что партизаны только и дожидались ночи, чтобы под ее покровом взять их штурмом — со всех сторон послышался топот бегущих людей, крики «Ура!», трескотня пулеметов. Белогвардейцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия, какое у них было.

Через несколько минут хорунжий Бессмертный с облегчением вытер холодный пот — партизанская атака захлебнулась. Стало тихо. Черная, непроглядная осенняя ночь скрывала все, но не могла скрыть стонов раненых. Их отчетливо слышал хорунжий.

Немного спустя партизаны пошли в атаку вновь. И опять атака не удалась.

— Главное, — говорил хорунжий своим солдатам, — не подпустить их к ограде, не дать им возможности под прикрытием фундамента обстреливать нас с короткой дистанции.

И приказывал:

— Всем слушать внимательно и смотреть в оба. Мужичье может ползком подобраться. При первом подозрении открывать огонь. Патронов не жалеть. Нам, главное, продержаться до утра, а там придет помощь.

Бессмертный в начале боя злился на Большакова, уехавшего вечером с Зыряновым и Ширпаком под охраной взвода солдат в Камень. А сейчас всю надежду возлагал на них.