Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Несколько партизанских полков мамонтовской армии, видимо, в связи с этим вообще отказались разоружаться. Командир Четвертого корпуса Козырь, стоявший со своим корпусом в Семипалатинске, отказался выполнить приказ инспектора пехоты Пятой армии Егорова, уехал в Усть-Каменогорск, где дислоцировались основные его силы — Вторая Северная бригада и Четвертый Семипалатинский полк и выступил публично с призывом не подчиняться приказу о расформировании, назвав этот приказ насилием над крестьянской свободой. Командующий Пятой армией Г. X. Эйхе отстранил Козыря от командования корпусом. На защиту Козыря дружно поднялись партизаны. Четвертый Семипалатинский полк, например, на митинге заявил:

— Если Козырь пострадает, то не поздоровится и коммунистам!..

Козырь своей резиденцией сделал Змеиногорск. Его вооруженные отряды рыскали по степи, разгоняли сельские и волостные ревкомы, в которых было засилие коммунистов, арестовывали партийные ячейки…

Но главное, что остро проявилось в эти дни — началось массовое дезертирство вчерашних добровольцев-партизан, ныне мобилизованных в Красную Армию. К этому времени уже 38 % всего личного состава Красной армии находилось в бегах, не говоря о вчерашних партизанах. Власти вынуждены были создать Чрезвычайную комиссию по борьбе с дезертирством и в Москве — Центркомдезертир, которая на полную мощь работала уже с декабря 1918 года — и на местах, при губисполкоме. Специальные отряды ездили по селам и ловили дезертиров — пожалуй со времени Чингизхана не было в степном Алтае такой облавы на крестьянских парней…

Алтайский губревком вынужден 8 февраля 1920 года, менее чем через два месяца после прихода к власти, объявить в губернии чрезвычайное положение. В своем постановлении он писал:

«Всем органам рабоче-крестьянской охраны, губчека и волостным ревкомам губревком приказывает: лиц, злонамеренно распространяющих ложные слухи и возбуждающих население против Советской власти и ее установленных органов» если эти лица застигнуты на месте преступления, тут же расстреливать. Если они не застигнуты, но изобличены в тех же преступлениях — арестовывать и препровождать под конвоем в Барнаул, в губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией».

Круто начинала новая власть.

Но люди еще не знали, что самое страшное на Сибирь только надвигалось — это продразверстка…

Плотникова привезли вечером, на закате солнца. Он вошел в кабинет широким свободным шагом, отнюдь не арестантским. Протянул руку Данилову еще издали.

— Что-нибудь случилось, Филипп Долматович? — с тревогой спросил Данилов.

— Не-ет. Не переживай… Слушай, а красив Барнаул оттуда, с Горы, если смотреть при закате солнца. Очень красив. Жаль только, что весь этот вид через тюремную решетку… — он засмеялся не надрывно, не принужденно, как должен бы арестант, а радостно, от избытка чувств. — Очень жаль. Надеюсь, это не надолго.

— Я тоже надеюсь, — подтвердил Аркадий Николаевич. — Так что-то все-таки случилось?

— Нет, пока не случилось. Но скоро может случиться, — Плотников имел в виду явно что-то конкретное, ему только ведомое. Он был, взбудоражен, словно перед поединком.

— Понимаешь, поговорить захотелось по душам. А не с кем. Вот и вспомнил о тебе, о моем несостоявшемся сыне… Давай поговорим?

— С удо-воль-стви-ем! — Данилов принимал его не очень серьезный тон безоговорочно.

— Напоследок…

— Почему напоследок? — удивился Данилов.

— Мало ли что может в жизни случиться. Говоришь, скоро выпустят меня — разбредемся по белу свету.

— Наоборот, — простодушно возразил Данилов. — Тогда чаще можно встречаться.

— Кто знает, кто знает. — Плотников явно лукавил, что-то не договаривал. Но и не скрывал того, что весь этот разговор имеет подспудный конкретный смысл. — Ладно, Данилов. Прикажи чаю хорошего принести. Надоела тюремная бурда.

— Зачем приносить? Мы сейчас самовар поставим. Заварка есть, сахару, поди, тоже наскребем несколько кусочков. Я, по существу, живу здесь, в кабинете. Правда, питаюсь в нашей столовой, но чай по вечерам — когда они бывают свободными — пью тут.

Данилова захватывало все больше и больше принесенное Плотниковым чувство восхищения жизнью. Было необъяснимое ожидание чего-то интересного, что приготовил этот человек — не зря же он напросился на свидание. И вообще Данилов вдруг почувствовал себя в преддверии чего-то головокружительного — как бывало перед студенческой пирушкой.

Они начали раздувать самовар. Сдвинули в одну сторону стола бумаги — не бумаги, а чьи-то судьбы, как сказал Плотников. Но тут же оба забыли, кто из них кто. Забыли, видимо, потому, что Плотников ни капельки не тяготился тем, что он арестант, а Данилова ни капельки не обременял груз милицейских обязанностей. На столе расстелили газету. Появился кусок черного хлеба, шматок сала, завернутый в холстину.

— Мать прислала из Усть-Мосихи. Думает, что я тут голодаю.

— А вообще-то ты похудел после того, как мы виделись у Ншсандрыча.

— Кстати, как он живет?

— Это ты, который на воле, спрашиваешь у меня, сидящего в тюрьме? Ну и ну.

— Он ваш давний знакомый. Может, связь с ним поддерживаете…

— Плохо живет. Говорит, хлеб весь выгребли. Осталось только то, что удалось спрятать. За что, говорит, мои сыновья воевали?

— Он был у вас? Давно?

— На той неделе приезжал. Может, объяснишь ему, за что его сыновья воевали?

— Понимаете, Филипп Долматович, хлеб нужен стране вот так, — чиркмул большем пальцем по горлу.

— Значит, нынче хлеб вам нужен вот так? А на будущий год он вам уже не будет нужен, да? Одним днем живете?..

Данилов начал разливать по кружкам густо заварившийся парящий чай.

— Ну, как одним днем, Филипп Долматович! Товары, какие были здесь, у нас, отправили все в деревню, весь ситец и вся кое другое на контрактацию под хлеб. Агитаторов с сотню, наверное, послали по деревням агитировать мужика, чтоб хлеб продавал, чтоб вступал в самый близкий контакт с Советской властью.

— Агитаторы с наганами, конечно, пошли? — не то спросил, не то предположил Плотников. Не то сказал это с твердой убежденностью.

— Многие — конечно. Но не все.

— На всех наганов не хватило, да? А не потому, что они отказались от них.

— Нет, некоторые отказались от них сами.

— Два-три человека из сотни?..

Плотников жадно отхлебнул свежего ароматного чаю, обжегся, закрутил головой. В раздумье отставил на край стола кружку, повернулся к Данилову.

— Правильно, ох как правильно говорил Чернов на Втором крестьянском съезде о большевиках! Обманут, говорит, вас большевики!

— Вы были на крестьянском съезде?

— Был. Я ж в семнадцатом работал в Барнауле в губзем-отделе. С Роговым Григорием Федоровичем мы вместе работали. Вот и избрали меня на крестьянский съезд от Алтайской губернии.