Георгий Егоров - Солона ты, земля!

В те минуты ни Павлов, ни Данилов не допускали и мысли о том, что все это делается с ведома и по указанию самого Сталина. В те минуты не знали они, что наиболее страшное — 1937 год! — еще впереди!

Павлов не допускал этой мысли потому, что формировался как партийный деятель у истоков хрустально-чистых, где никак не могли завестись никакие бациллы… Он видел эпоху издалека, с подоблачной высоты.

Данилов видел ее вблизи. Он — боец. Он — исполнитель. Он был далек от истоков «большой» политики и принимал все, что исходило «сверху», как должное, не раздумывая. Поэтому он и не мог допустить мысли о том, что Сталин — преступник.

Андрей Иванович ходил от окна к двери, между плитой и столом, натыкался на табуретки. Он был возбужден. Он метался, как за решеткой… В его взгляде, всегда спокойном и мудром, сейчас была горечь и боль.

— Я долго думал: откуда у нас, при социалистическом-то строе, берутся карьеристы и подхалимы? Теоретически революция должна бы не только ликвидировать карьеризм, как пережиток буржуазной государственной системы, но и навсегда уничтожить сами социальные корни этого явления. Но армия карьеристов с каждым годом у нас все разрастается! И пролезают карьеристы на все более и более высокие посты! Лезут вверх и тянут за собой целый шлейф из мелких угодников и подхалимов. Manus manum lavat — рука руку моет и… отпихивает честных Людей. Откуда у нас-то берутся люди, с лакейской преданностью и готовностью смотрящие в рот начальству? Откуда? — Павлов остановился перед Аркадием Николаевичем и сердито уставился на него, будто тот виноват во всем и сейчас должен держать ответ. — А вот откуда: мы сами выращиваем их. Сами выращиваем дыбчиков, переверзевых, кульгузкиных. Создали «тепленькие» места в своей государственной системе, создали высокооплачиваемые и хорошо обеспечиваемые должности. Вот они и лезут, как мотыльки на свет, на эти тепленькие места, любыми путями лезут. Со всех трибун с пеной у рта доказывают они свою преданность партии, делу коммунизма — хвалят все: и наш учет, и нашу борьбу с врагами, и наш катар, и наши мозоли, и наши сегодняшние и наши завтрашние недостатки. Все хвалят огулом… Хвалят даже то, что явно ведет нас не в ту сторону.

— Мы идем к коммунизму, то есть к уничтожению вообще государства, как общественной надстройки. Стало быть, уже сейчас, строя социализм, мы должны максимально упрощать государственную систему, упрощать функции контроля и учета, и в ближайшие годы прийти к тому, чтобы эти функции были доступны, были посильны громадному большинству населения, а затем уже — всем поголовно. А мы — что? Возвели тезис «социализм — это учет» в какой-то культ, раздули государственный аппарат. Там, где когда-то справлялись писарь да староста, понасажали ораву всевозможных контролеров, учетчиков и столоначальников, платим миллионы рублей трудовых народных денежек и думаем, что этим поднимаем сознательность людей, приближаем коммунизм… А они, все эти дыбчики, все эти переверзевы, слаженным хором хвалят. Все хвалят!.. Ты понимаешь, Аркадий Николаевич, до какой степени страшна эта вещь — захваливание?! Представь себя на месте путника, ищущего дорогу в незнакомой местности. Куда бы ты ни пошел, всюду тебе хором говорят, что ты идешь правильно, что как хорошо и как чудесно ты ориентируешься на местности!.. Что бы ты сказал этим людям? Как бы ты отнесся к их словам?.. В Англии, например, вождю оппозиции правительство выплачивает содержание в две тысячи фунтов только за то, что он от имени своей партии говорит правительству нелицеприятные вещи… А Сталин почему-то молчит, почему- то не цыкнет на все возрастающую свору наших аллилуйщиков. Не понимаю я Иосифа.

Было далеко за полночь, а Павлов, бледный, взлохмаченный, с растопырившимися усами, все метался по кухне. Уже несколько раз его жена подходила к двери и с тревогой заглядывала через стекло. Он не замечал ничего.

— Все мы можем ошибаться. Идти по никем не хоженному пути — немудрено сделать крюк, даже если у тебя имеется хороший компас. Поэтому постоянно нужны дискуссии. Я вот, например, до сих пор считаю, что мы допустили чрезмерную жестокость по отношению к кулаку. Да, да. Я знаю, что ты хочешь сказать, — торопливо поднял он руку ладонью вперед, словно защищаясь от возражений Данилова. — Ты хочешь сказать, что это правый бухаринский загиб? А я тебе скажу другое. Кулак — любой кулак! — это прежде всего страстный землелюб. Это не помещик, у которого любовь к земле абстрактная постольку, поскольку она дает ему деньги для беззаботного, праздного образа жизни. Кулак же любит землю всей душой, всеми печенками, так, как, может, не любит — свою жену. И второе. Каждый кулак — это, как правило, неутомимый труженик на земле сам. Ты видел хоть у одного кулака руки без мозолей? Нет, не видел — я ручаюсь… Погоди, погоди… Я совершенно не возражаю, что кулак — это мироед. Мироед, да еще какой! Коль уж он сам пластается в поле до седьмого пота, семью свою изматывает, то о работниках, которых он нанимает, и говорить нечего — из них он кровь по капле выжмет всю, не то, что пот. Но кулак — натура раздвоенная. С одной стороны он мироед, кровопиец, с другой — труженик. И мы должны были использовать эти положительные его качества в своих целях. Взять на вооружение колхозов не только его машины и тягло, но и любовь к земле, его опыт и знания сельского хозяйства — заставить его работать на социализм. И потом — нельзя же было методы гражданской войны полностью переносить на коллективизацию! Красный террор, объявленный в восемнадцатом году, был вызван чрезвычайным положением. Вопрос стоял: кто — кого? В двадцать девятом же и тридцатом такой чрезвычайной обстановки не было. И повода для массовых репрессий тоже не было. Поэтому основную массу кулаков можно было привлечь на сторону Советской власти. Ты же сам мне рассказывал, что выслали в Нарым одного из твоих партизан только за то, что его отец был кулак, а брат — командир карательного отряда. Большаков, кажется?

— Да, Яков Большаков.

— Вот видишь. Человек завоевывал Советскую власть? Завоевывал. А она, эта власть, взяла и выслала его из родного села, как врага. Это называется — стрелять по своим. А ведь такие люди, как Яков Большаков, умудренные опытом земледельца, могли бы дать много пользы колхозному строю, особенно на первых порах. А сейчас что получается? Вместо тех ста тысяч тракторов, о которых мечтал Владимир Ильич, мы имеем уже в три с половиной раза больше, к тому же имеем полсотни тысяч комбайнов, а все еще не можем перелезть по валовому сбору зерна уровень девятьсот тринадцатого года — уровень, когда вся Россия пахала сохой, сеяла пятерней и жала серпом. В тринадцатом году Россия давала пять миллиардов пудов хлеба, а в прошлом году мы не дали и пяти с половиной. Это при такой-то технике!.. Как говорят, цифры не правят миром, но они показывают, как он управляется. А управляется он далеко не самым лучшим образом. В стране, где все люди работают добросовестно, стахановское движение не нужно, ибо оно не что иное, как кнут, при помощи которого правительство подстегивает отстающих…