Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Может, тогда специально немцы разговор этот затеяли при ней?.. А какой разговор? Никакого разговора и не было — просто обмолвился гестаповец, что волки не режут овец около своего логова — и все. Мало ли что можно подумать об этой фразе. Обязательно разве партизаны имелись виду? Ну, допустим, что тот разговор случаен. Но сегодняшний?

Или Мюллер считает ее дурочкой или все подстроил намеренно.

Вечером к Мане пришел Костя Гордиенко. Пока та хлопотала на кухне, готовя ужин, Галя шепотом передавала слово в слово подслушанный разговор, велела повторить и убедившись, что Костя запомнил правильно, высказала ему для передачи в бригаду свои сомнения и опасения. Через пять дней эшелон с пополнением пустошкинскому гарнизону попал в крушение, был обстрелян на перегоне между Идрицей и Нащекино. Четвертая часть солдат не доехала к месту назначения.

Галя ждала ареста. Но прошел день, другой, третий — ее не трогали.

Для партизан бригады наступали тяжелые дни. Немцев вели местные проводники, хорошо знавшие лес, на вооружении немцев была их же — партизанская — тактика!..

Все, конечно, понимали, что единственно правильное решение — избавиться от тылов, эвакуировать их. И военный совет решил: все, что можно сложить во вьюки, отправить под охраной на запасную базу, сделанную еще во времена освейских боев. Отправить сегодня же ночью — завтра будет поздно! Остальное — артиллерию, кухни, повозки и другое имущество — в случае чего, бросить.

— Кончилась сидячая тактика, — сказал на заседании военного совета комиссар. — Переходим к маневренным, подвижным действиям.

Когда на рассвете следующего дня нарочный доложил, что вьючный караван благополучно прошел в глубь болот по единственной тропе и обосновался на новой базе, комбриг облегченно вздохнул — ну, руки теперь развязаны!

— Не унывай, полковник, — заговорил сам не слишком веселый Данилов. — Мы им еще потреплем нервы. Развяжемся здесь, перейдем опять к диверсионным действиям на железной дороге. И вообще, между нами говоря, — улыбнулся он, — не вовремя немцы затеяли сейчас эту кутерьму. Дел непочатый край. Связи, связи надо расширять, полковник! Довольно нам держаться за Пустошку, Идрицу да за Себеж. Надо вглубь лезть. Людей пошлем в Невель, в Псков, на станцию Дно. Надо знать, что делается кругом нас. — Аркадий Николаевич задумчиво покачал головой. Столько дел предстоит сделать — хоть разорвись на части!

И неожиданно заговорил о другом:

— Знаешь, иной раз так домой хочется, в Сибирь! Секретарем райкома опять хочется стать. Представляешь: в поле хочу, на уборку — чтобы трактора стрекотали где-то вдали, комбайны плыли по золотому полю пшеницы. А над всем этим солнце в высоте и жаворонки чтоб трепетали, птичьи голоса кругом и запах пшеницы! Ты — горожанин, ты не поймешь. А знаешь, чем пшеница пахнет? Ни с чем нельзя это сравнить. Солнцем пахнет и степью, ветром пахнет…

Комбриг удивленно смотрел на своего комиссара.

— Ты, Аркадий Николаевич, оказывается, вон из каких!

— Из каких?

— Поэт ты. Певец пшеницы!

— Не-ет. Я еще не певец пшеницы. Вот я был знаком с одним человеком в девятнадцатом и двадцатом году — вот то был певец.

— Почему «был»? Помер?

Данилов помолчал, вспоминая то, далекое, поколебался, говорить или не говорить. Вздохнул тяжело, накопившимся вздохом.

— Не просто помер. Расстреляли. Отрубили голову, возили ее по селам, показывали жителям. Потом надели на кол возле сельсовета, облепленную мухами, и тоже несколько дней не давали похоронить…

Полковник, понятия не имевший о том, что сделал этот человек, и то был потрясен такой казнью. Молчал.

— Что же мог сделать такое этот человек, что с ним поступили так? — спросил он наконец.

— Он стоял во главе крестьянского восстания в двадцатом году за Советы без коммунистов. А фамилия его Плотников Филипп Долматович, бывший сельский учитель. Во время гражданской был комиссаром партизанского полка, завоевывал советскую власть.

— Завоевал. Рассмотрел и — пошел против нее?

— Да. Именно так и получилось. Три красноармейских дивизии усмиряли Алтай, поднявшийся по его зову за Советы без большевиков!

— Это, наверное, чуть поменьше антоновщины в Тамбовской губернии?

— Так вот когда он говорил о мужике — это была симфония! Он говорил, что мужика, у которого есть в амбаре хлеб и мужика, у которого одни мыши в сусеках, можно отличить даже со спины, по походке… Он говорил, что мужик — основа всей жизни на земле. Не будет мужика — не будет и жизни у нас… И еще он такую мысль проводил: не пролетариат является ведущей и направляющей силой в обществе, а крестьянин! И он вот так поднимал палец. — Аркадий Николаевич улыбнулся, припоминая очень дальнозоркого, очень умного крестьянского и заступника и вожака. — Пролетариат, идя за большевиками в революцию, ничем не рисковал. У него кроме собственных цепей… и так далее. А мужик мог все потерять. И — потерял… Все потерял — ни земли, ни хлеба, ни скотины. Ничего нет у нынешнего колхозника, у нынешнего крестьянина. Он сразу понял это, как только пошли в деревню продотряды. И поднялся против тех самых Советов, которые завоевал. Да, видать, уже поздно было… — Данилов опять замолчал. Надолго насупился, наверное анализировал и свои в том числе поступки по отношению к Плотникову. — Жестоко подавили крестьянское восстание во главе с Плотниковым. Очень жестоко! А ведь, смотрю сейчас, он прав оказался почти на все сто процентов. Мужика, который любил землю, выжили из деревни, уничтожили именно как класс. А те, кто остался в деревне, не могут дать хлеба стране, столько, сколько ей надо. Так мы до сих пор и не достигли уровня девятьсот тринадцатого года по валовому сбору зерна. А уж казалось бы — и тракторы, и комбайны, и автомашины, все налицо — ан, чего-то нет. И, видимо, главного нету — любви у мужика к земле нету! Чужая она ему, земля- то. Из-под палки он на ней работает… Годы идут. Я нет-нет да вспоминаю Плотникова. И чем дальше, тем чаще вспоминаю: ой как прав он был! Он говорил всегда, при каждом удобном случае: собственность — самая большая в мире движущая сила!.. Смеялся я над ним. Называл это отсталыми взглядами. А сейчас вот смотрю и вижу: для своего удобства государство создало колхозы — чтоб легче забирать урожай у того, кто его производит! Немцы не дураки, они это поняли сразу. Поняли и не стали распускать колхозы на оккупированной территории. Эта барщина и им выгодна.

— Да, это я тоже понял.

— Я тоже только здесь, через столько лет прозревать начал. Раньше бы…

— Это очень хорошо, что только сейчас, а не раньше. Раньше прозрел бы — да-авно на Соловках был бы. В лучшем случае…

— Да. Конечно, — как-то спокойно и даже равнодушно согласился Данилов с комбригом. — Мы с чего начали? A-а… Вот он был поэт по мужицкой части. Мужичий поэт. Я любил его слушать, хотя и не соглашался с ним почти во всем. Молодой был, напичкан был всякими так называемыми новыми идеями. Лошадь — это архаизм, сноп — это тем более архаизм, комбайны на поле. А то, что этот комбайн до сорока процентов теряет зерна на полосе, на это закрывают глаза.