Георгий Егоров - Солона ты, земля!

— Да так, обо всем, товарищ генерал. О сорок первом годе, например.

— А что именно о сорок первом, если не секрет…

Присутствие генерала действительно стесняло. Мялись. И только потом, когда выпили по кружке чаю, пообвыклись, один из офицеров сказал:

— Предательства много было в сорок первом, товарищ генерал. Целыми армиями сдавали. Вот мы и говорим: поздно очистили вооруженные силы от предателей и врагов народа.

Сергей мельком глянул на генерала. Побледнев, он двумя пальцами крутил на столе стакан с недопитым чаем.

— А что, — продолжал офицер, — разве мало пострадало людей от предательства командиров? Взять хотя бы того же Власова…

Генерал поднялся, надел китель. Все тоже встали.

— Ну, ладно, — проговорил он. — Пойду отдохну. Что-то устал я. — И вы шел.

А несколько дней спустя он спросил Новокшонова:

— Ты тоже, полковник, считаешь, что мало пересажали в тридцать седьмом?

— Нет, товарищ генерал, я так не считаю. Я вообще до сих пор разобраться не могу: кого и почему сажали? Я сам чудом избежал ареста. Посадили соседа. Аресты были самые загадочные.

Комкор задумался, словно что-то вспоминая.

— Мда-а, — протянул он. — Много загадочного. Я вот просидел пять лет и не знаю, за что. А разве один я? Сколько смелых, честных, преданных партии и Сталину генералов погибло! Погибли те, кто мог бы решительно предупредить Сталина о надвигающейся опасности, именно тех посадили, кто говорил то, что думает, не заглядывая в рот, не угодничая. Вот, по-моему, в чем трагедия сорок первого года…

А недавно — перед самой польской границей — генерал, как показалось, ни с того ни с сего сказал:

— Трудно тебе будет, полковник, на гражданке.

Сергей удивленно вскинул брови.

— Трудно потому, что сейчас легко все дается, — мягко продолжал генерал. — Ты очень решительный. Это от ума. И в то же время от самоуверенности, от внушения, что ты непогрешим. Взять хотя бы тот случай с двумя танками, когда ты ротного снял. По-моему, после даже не задумался: правильно поступил или неправильно. А стоило бы… Я припоминаю, был у нас начальник лагеря. Терпеть не мог никакой самодеятельности заключенных. Сделал кто-то корыто, чтобы обувь мыть осенью. Велел разломать. Говорит: вон лужа, мойте в ней. А весной сам «придумал» эти же корыта. Приказал поставить у каждого барака. Прогуливался по территории, довольный своим изобретением… Мне это вспомнилось сейчас, знаешь почему? Пожертвуй тот ротный по собственной инициативе те танки, положи на них настил, ты бы его в штрафную роту упек за такое самоуправство — перед решающим боем вывести из строя две машины!..

— Но ведь машины я все-таки вытащил после.

— А если б не вытащил — тебе бы тоже попало…

Об этом и думал Сергей Григорьевич, стоя в открытом люке своего танка. Он смотрел на польскую землю и удивлялся лоскуткам пашен — только по книгам да по рассказам стариков знал он о единоличных наделах… «А ведь правда, отдал бы под суд ротного… А как иначе — этак каждый начнет из танков делать мосты, на пятой речке воевать нечем будет!.. Но не пожертвуй я тогда этими машинами, утром бой проиграл бы. Надо же разбираться, где что можно, а где нельзя…» Вдали показались черепичные крыши первой польской деревушки. А через несколько минут танк въехал на мощеную улицу. Кругом чисто, аккуратно подметенные вымощенные плиточным камнем дворы. «Культурно живут… А освобождать их нам приходится… Поляки». Вспомнил тестя — иногда за бутылкой вина тот любил поговорить о Польше, из которой вывезли его еще ребенком. Мысль перескочила на Ладу — защемило сердце. Что-то опять творится с ней. Два месяца уже нет писем. Вернулся из Куйбышева аттестат. Начфин развел руками: не знаю, дескать, почему… Сколько писем послал — никакого ответа…

А вечером штаб бригады догнала почта, и Сергею Григорьевичу принесли письмо от матери. Некогда было прочитать сразу — отложил до ночи. И только ложась спать вспомнил.

Мать, перечислив все поклоны от односельчан, писала: «Сынок, я исполнила, как ты велел, съездила в Куйбышев. Сватья встретила меня плохо, но жаловаться тебе не стану, Бог ей судья. Она говорит, чтобы мы отстали от ее дочери, что она вышла замуж и живет теперь счастливой жизнью. Я, сынок, не поверила, когда вышла, поспрашивала у соседей, они говорят, да, Лада замужем за военным врачом и сама работает в госпитале. Вот и все, сынок, что я узнала, еще пишу, что новостей у нас в селе много, пришла похоронная на той неделе на Митрия Тихомирова, потерянный он без вести под городом Витебском, Лизка в голос ревет вторую неделю. Николай живет со своей Оксаной, Иногда забегает ко мне, спрашивает про тебя, передает тебе поклон, а еще пишу тебе: куда ты сэстоль много денег мне посылаешь, куда мне с ними. Живу я ничего, работаю в колхозе, много ли мне одной надо, ты бы уж на эти деньги лучше бы питался хорошенько, а об Ладе ты забудь, раз вышла замуж, что же теперь о ней думать, жив придешь, невест много, облюбуешь себе, человек ты сейчас большой, за тебя всякая пойдет».

«Милая мама, — думал сквозь боль Сергей, разглаживая на столе треугольник письма, — всякая, может, и пойдет, да не всякая мне нужна…»

В конце апреля Михайловка — родное село Сергея Новокшонова — приступило к своему третьему военному севу. На поля вышли сплошь одни бабы. Весна в этом году была какая-то тихая, уставшая. Даже солнце, казалось, светило тускло, вроде бы по обязанности. Кое-как исковыренная земля принимала зерна нехотя, будто говоря людям: ну, что вы еще от меня хотите? Неужели ждете урожая?..

А урожая ждали. Без урожая дальше нельзя было. В избах колхозников выветрился хлебный запах, давно уже ели одну картошку. Но главное — хлеб нужен был стране.

Бригаде Николая Шмырева предстояло посеять в этот год триста восемнадцать гектаров. Паров и зяби заготовлено с прошлого года лишь около ста гектаров. Остальное надо было сеять по весновспашке. А чем ее поднимать? Из двух тракторов, закрепленных за бригадой, один даже не дошел до поля, сломался, второй — едва сделал несколько кругов, заглох и пятый день стоит в борозде. О конях и говорить нечего, их после зимы на руках пришлось выносить на зеленую траву.

Такой трудной весны еще не было. Николай, почерневший, осунувшийся — одна кожа да кости, — тоже уж ногу свою едва волочил, измотался вдрызг. На чем пахать, на чем сеять?

И вот вчера его вдруг осенило: возят же колхозники на своих коровах картошку с поля, сено, а почему бы не пахать на этих же коровах!.. Вечером он собрал женщин. Слушали его молча, хмурясь. Никто не возражал, но никто и не изъявил желания запрячь свою корову. На этом и разошлись. А утром по приказанию бригадира пастух пригнал коров к полевому стану.