Георгий Егоров - Солона ты, земля!

В ряды революции! В ружье!

Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Сибири!

Смерть белогвардейцам!

Да здравствует Советская Социалистическая Россия!

Томский подпольный комитет РКП (б).

— Как ты говоришь? Подпольный?

— Да, подпольный комитет.

— Ишь ты, сами в подполе сидят, а народ мутят.

Леонтьич взял из рук Насти листовку, хотел разорвать на мелкие клочки, но раздумал и положил за пазуху: «Пойду покажу свату, он мужик башковитый, растолкует, что к чему». И тут вспомнил про Фильку, но ничего не сказал. А за столом, когда ужинали, сердито посмотрел на дочь.

— Утром видели твоего обормота Фильку. Милиционер приводил под стражей на базар.

У Насти застрял кусок в горле. Положила ложку и медленно вышла из-за стола. Отец свирепыми глазами следил за ней, вдруг стукнул кулаком по столу.

— Ты не крути мордой, когда тебе говорят! Из головы выкинь этого голодранца… Запорю вожжами, ежели будешь по нем сохнуть! Заруби это себе.

Мать, загородив Настю, попыталась успокоить старика.

— Ты не шуми, отец, на дочерю. Одна она у нас.

— Цыц ты! Из-за тебя все это. Ты потакаешь!.. Обеим ввалю.

Не дохлебав щи, он бросил ложку и, сердито сопя, тоже вылез из-за стола. Начал собираться к Хворостову.

Но, выйдя на улицу, успокоился, шел не спеша, степенно, подражая своему будущему свату Фатею Калистратовичу. На площади встретил Кирюху Хворостова.

— Отец дома?

— Дома, куда ему деваться, — нехотя ответил тот.

— Пойдем, дело есть, — повернул он своего нареченного зятя.

Старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лед — делал сток для воды. Он не особо обрадовался приходу Леонтьича, но приткнул к сеням пешню и сделал два шага навстречу гостю.

— Здорово, Петро, — улыбнулся он в широкую бороду, — проходи в избу.

— Пройду. По делу пришел.

В передней избе, пока бабы искали селянки и чистили ламповый пузырь, сидели молча. Хворостов думал: «Принесла нелегкая этого будущего свата. Опять просить что-нибудь пришел!» А Леонтьич предвкушал, как огорошит церковного старосту каменскими новостями. Зажгли свет. Хворостов посмотрел на елозившего от нетерпения по лавке Леонтьича, спросил:

— Ну выкладывай, с чем пожаловал.

Тот, ни слова не говоря, полез за пазуху и положил на стол перед стариком листок.

— Вот. Читай.

Хворостов похлопал себя по карманам, потом рукой потянулся к божнице, достал очки и принялся молча читать, шевеля губами. Пока он читал, мордастый Кирюха сидел, тупо уставясь безразличным взглядом в дверной косяк.

Результат от листовки был самый неожиданный. Приподняв на изрезанный морщинами лоб очки, Хворостов сердито спросил:

— Ты что ее принес? Меня агитировать? Ты знаешь, куда можешь угодить с ней?..

Старик Хворостов никогда не одобрял намерений сына взять в дом Настю и породниться с Юдиными. Девка, ничего не скажешь, работящая и собой хороша. Но будущие сватовья не нравились: сам Юдин с молодости слыл балабоном, его жена Малашка — вечно грязная, забитая баба. И хотя Юдины далеко не бедны — четыре лошади, пять коров да десятка полтора овец, — Петр всегда был посмешищем села. Вот и сейчас Хворостова взбесила глупость этого старого дуралея — надо же было везти из Камня этакую мразь в село. «И ведь, наверное, не жрамши, сразу же с телеги сюда прибежал…»

Но времена сейчас настали беспокойные, и старик решил не скандалить с Юдиным. Подавив гнев, он протянул Леонтьичу листовку и посоветовал:

— Ты вот что… Ты возьми ее. Я даже пачкаться не буду. Возьми и брось в печь. И никому не показывай. А то загремишь…

И он выпроводил Леонтьича за дверь.

Очутившись на улице и только тут поняв, сколь недружелюбно он был принят, Леонтьич страшно обиделся. Он потоптался, как спутанный, за калиткой, плюнул и побрел по улице. Хотя уже совсем стемнело, домой идти не хотелось. Он покружил по церковной площади, перешел по плотине пруд и направился к куму Андрею Боркову, жившему на задах, — захотелось отвести душу, рассказать про свою обиду.

Кум усаживался с женой ужинать, пригласил и Леонтьича. Тот вспомнил, что дома недоужинал, а будущий сват не угостил его, сел за стол. Щи хлебали молча.

Потом Леонтьич спросил:

— Что нового в селе? Я, почитай, три дня не был дома.

— Слышал, что в Камень ездил. А туг Данилов, говорят, объявился.

— Да ну-у! Это тот самый учитель, совдепчик?

— Ага, Аркадий Николаевич.

— Откель же он взялся?

— Бог его знает. Болтают по селу, что пришел к Ширпаку, наставил на него наган и говорит: ежели ты, паскуда, еще будешь ходить к моей зазнобе, придушу тебя, как самую последнюю гниду, и ежели, говорит, будешь притеснять народ — тоже не поздоровится. Тот, говорят, золу ел из печки, клялся. А Данилов потом сел на коня и с отрядом уехал в Тюменцево. Говорит, там еще порядки навести надо.

— Поди, брехня это? — усомнился Юдин.

— Кто его знает.

Когда подали картошку с постным маслом, кум, беспрестанно покашливая, спросил:

— Какие новости в Камне?

— Есть новости, — с трудом сдерживая нетерпение, ответил Леонтьич.

Дальше он ел торопливо, обжигаясь. Чай пить отказался. Вылез из-за стола, наспех перекрестился в передний угол и, закуривая, пошел в горницу. Кум — за ним.

На этот раз Леонтьич начал разговор издалека…

— В городе опять большаки объявились.

— Ну?!

— Ей-богу. При мне одного арестовали.

— За что?

— Листовки раздавал. Против власти.

Борков поскреб заросший редкой щетиной подбородок, потом перебрался пятерней в затылок и как бы про себя заметил:

— Любопытно бы почитать…

Леонтьич, довольный своей выдержкой, вынул из-за пазухи и положил на стол листовку. Хозяин поспешно поднялся, вывернул фитиль семилинейной висячей лампы с жестяным кругом абажура, принялся по складам читать.

Читал мучительно долго, на лбу даже испарина выступила. Потом положил на стол и медленно разгладил грубыми, мозолистыми руками. Леонтьич смотрел на него выжидательно, как собачонка на хозяина, вышедшего с куском хлеба.

— Да-а… — протянул наконец тот, — любопытная листовка. И, говоришь, много их там, листовок-то?

— Много, весь базар усеян.

— Любопытно. А милиция ничего?

— Какой ничего. Хватает большаков, рестует.

Кум снова задумался, машинально разглаживая листик. И, словно отвечая сам себе, проговорил:

— Значит, снова начинается, как в семнадцатом годе. То-то, я смотрю, милиция вчера проезжала через село верхами. Кого-то, видать, ищут. Знать, и у нас завелись эти большевики, не только в Томске. — Потом внимательно посмотрел на Леонтьича. — Ты никому не показывал эту листовку?

— Н-нет.

— Любопытно: а куда ты с ней теперь думаешь?