Лора Мориарти - Компаньонка

Большого оркестра в синематографе не было, только пианист и гобоист в правом углу эстрады. Когда началась первая пленка, музыканты глянули на экран, улыбнулись и оживленно, весело заиграли. Китон, главный герой, нашел кошелек, вернул владельцу, а его обвинили в том, что он этот кошелек хотел украсть. Китон попытался купить подержанную мебель – его опять обвинили в ее краже. Гобой гудел. Фортепьяно аккомпанировало. Народ вокруг смеялся, все уже поняли, в чем соль: Китон обречен казаться преступником, что бы ни делал. Пианист перескочил в минор: вот Китон, попытавшись закурить, случайно бросает бомбу в полицейский парад. Резво вступает гобой – за Китоном гонится вся полиция. Кора не шевелилась. Умом она понимала, что фильм смешной и незатейливый, и в другой вечер посмеялась бы.

Но сегодня она все принимала всерьез; ее мрачность отравляла все развлечение.

В конце эпизода Китон умудрился загнать за решетку всю полицейскую рать, запер их, а сам остался на свободе, чего и заслуживал. Хороший конец, подумала Кора. Но нет. Симпатичная девушка бросает на Китона неодобрительный взгляд, и этого хватает: он отпирает дверь и выпускает запертых по ошибке пленников. Освобожденная полиция заталкивает за решетку самого Китона и навсегда оставляет там.

«Конец» [31]– значилось на могильном камне. Зрители засмеялись, зааплодировали и закричали: «Еще!» – а Кора, благо вокруг было темно, мрачно взирала на экран.

Она пошла пешком и шагала два часа. Можно было поехать и на метро, но сначала она сказала себе, что хочет прогуляться. Вполне здравое намерение. В небе все еще было полно света, но когда Кора пересекла Пятьдесят седьмую улицу, воздух посвежел, в ухе зазвенел комар, а потом присел на загривок и ужалил. Кора уже понимала, что не просто гуляет, а знает, куда идет. Она шла быстро, в основном обгоняя неспешных вечерних пешеходов. Квартал за кварталом, здание за зданием, улица за улицей – гудки, грохот, – вокруг сгущается темнота летнего вечера, воздух жаркий и безветренный, на пятках натираются мозоли, а главное, устремляясь вперед, она перестала стискивать зубы; на нее снизошла ясность, новая и острая, радостная.

Кора долго бросала камешки в окно второго этажа, рядом с которым была дверь Йозефа. Больше ничего не смогла придумать, кидала и кидала камешки за решетчатые железные ворота, но до окна было больше двадцати футов, и камешки не долетали. Пару раз Кора попала в железную лестницу и испугалась, как бы лязг не услышали бдительные монахини. На улице было тихо, машины проезжали редко, а тротуары совсем опустели. Завидев прохожего, Кора отворачивалась к улице и прятала камешки за спиной. Женщинам коротко кивала, а на мужчин не обращала внимания, озирая улицу как бы в ожидании такси. Но кто знает, что думали прохожие при виде нее, женщины средних лет на тротуаре, без кольца, без сумочки, без провожатого? Кора забеспокоилась было, но вдруг поняла: это совершенно неважно. Неважно, что они подумают. Нет никакого смысла об этом волноваться.

Окно было завешено, но Кора видела отблеск лампы. Подождала, наблюдая, нет ли движения. Сняла перчатку, чтоб прицелиться получше. Следующий камешек угодил в его дверь. На дверном косяке висел фонарь с одной лампочкой. Вокруг фонаря толклись мошки, камень им был нипочем. Следующий бросок – камешком по крыше. Корсет не давал хорошенько размахнуться. Она вспомнила, как играла в «грации» в сарае с мамой Кауфман и как иногда казалось, будто кольцо по ее приказу летит точно туда, куда нужно.

Камешек стукнул в дверь.

Йозеф отворил. Она затаила дыхание. Ей вдруг пришло на ум, что он хоть и невысок, и лысоват, но в целом весьма симпатичный; и что, если он сегодня ночью не один, ей придется пережить унижение. Он вышел на площадку и всмотрелся в темноту двора. Пол-лица освещено фонарем. Кора заулыбалась еще до того, как он ее увидел. Он держал книгу, заложив пальцем страницу, другой рукой отмахивался от мошек. Он склонил голову набок. Кора помахала.

– Кора?

Он показал пальцем – мол, я сейчас – и исчез за дверью. Спустя мгновение появился уже без книги. Спустился, звеня ключами; последние три ступеньки перепрыгнул.

– Приятный сюрприз, – сказал он. Да, он был рад ее видеть. И уже искал нужный ключ на своей связке.

Кора приникла к воротам, взялась за железные прутья, еще хранившие тепло солнечного дня.

– Я тут просто… забрела… неподалеку…

И осеклась. Смешно же врать. Уже почти темно. Что ей тут могло понадобиться? Все уловки кончились: купить радио, попросить об одолжении. Правда такова: она прошла пешком шестьдесят с лишним кварталов по одной-единственной причине: ей хотелось его увидеть. И неважно, что она уезжает на этой неделе. Именно потому, что она уезжает, для робких уловок времени нет.

– Я сегодня свободна, – решилась она. – И я подумала: может, ты тоже.

Просто и недвусмысленно. Он кивнул и отпер ворота.

Он спросил, откуда отпечатки у нее на талии и плечах.

– Это от того, тшего ты носишь? – Он провел шершавыми пальцами по ее коже, из-под груди к пупку. – Туго? Больно, наверное.

Кора смутилась. Он так и не выключил настольную лампу. Небольшая лампа, для чтения, но тусклый свет достигал и постели. И как Кора ни старалась расслабиться и думать только о том, что чувствует и видит сама, свет ее смущал. С Аланом они были в темноте. А Йозеф видел ее. И теперь, когда все закончилось, Коре показалось, что она боялась не зря: на ее голом теле, оказывается, было кое-что странное. А у других женщин остаются отпечатки от корсета? Похоже, у его жены не было – иммигрантки не всегда носят корсеты, особенно если работают. А такие женщины, как Кора, – у них есть? Как узнаешь? Даже когда она рожала близнецов, на ней была простыня до колен. Никто не видел ее голого живота с тех пор, как ее перестала мыть мама Кауфман.

– Я привыкла, – ответила Кора.

Он нахмурился и снова лег. Но теплая ладонь осталась лежать на ее бедре; смущение таяло, таяло и наконец испарилось. Вот, подумала она. Это ощущение она запомнит, к нему не привыкнуть и не забыть: его нога под ее согнутой ногой, их разделяет только капелька пота, щекотно, но Кора лежит неподвижно. Пусть будет не просто щекотно, пусть чешется, зудит и огнем горит – она не уберет ногу, пусть кожа впитает это ощущение, не хочется тратить его сейчас, когда оно в избытке; ведь оно так скоро исчезнет и больше никогда не повторится.

И он, подумать только, извинился. Прости, сказал, что так быстро. Надеюсь, ты мне дашь еще один шанс. И улыбнулся, и она улыбнулась, хоть и не поняла, о чем это он: по сравнению с теми несколькими эпизодами с Аланом впотьмах – вовсе даже не быстро. А еще Йозеф обнимал ее, целовал, любовался. Кора сердилась на себя: по сравнению с ним она тряпичная кукла, робкая, неуверенная, только и может, что положить ему ладони на плечи да посмотреть в глаза, – да и это стоит огромного труда.