Анатоль Франс - Фарината дельи Уберти, или Гражданская война

Сиеннцы, разочаровавшись и озлясь, поговаривали уже отвергнуть эту помощь, вызывавшую насмешки. Я сумел внушить им правильное понимание обстоятельств и научил их искусству «продевать простыню в кольцо». В один прекрасный день, накормив немцев мясом и напоив их вином до отвала, я заставил их выйти так непредусмотрительно и так некстати, что они попали в засаду и были все перебиты гвельфами из Флоренции, которые овладели белым манфредовским знаменем и волокли его по грязи, привязав к ослиному хвосту. Я сейчас же дал знать сицилийцу о нанесенном ему оскорблении. Он воспринял его так, как я это предвидел, и в отместку послал восемьсот конников при немалом числе пехотинцев, под начальством графа Джордано, которого сравнивали с троянским Гектором. Тем временем Сиенна с союзниками собирала свое ополчение. Вскоре силы наши достигли тридцати тысяч обученных военному делу людей. Это было меньше того, чем располагали флорентийские гвельфы. Но в их рядах было не мало лже-гвельфов, которые только и ждали того часа, когда им можно будет объявить себя гибеллинами, между тем среди наших гибеллинов не было гвельфов. Таким образом, имея на своей стороне не все благоприятные условия (всех невозможно иметь никогда), но много и хороших и нежданных, какие другой раз могут не встретиться, я с нетерпением готовился дать сражение, которое при удаче уничтожило бы моих врагов, а при неудаче повредило бы только моим союзникам. Я алкал и жаждал этого сражения. Чтобы вовлечь в него флорентийское войско, я воспользовался лучшим из средств, какое я мог изобрести. Я послал во Флоренцию двух братьев-миноритов, поручив им тайно уведомить совет, что, обуреваемый пламенным раскаянием и желая великою услугою добиться прощания от своих сограждан, я готов сдать им за десять тысяч флоринов одни из сиеннских городских ворот, но что для успеха этого предприятия необходимо флорентийской армии, в возможно большем составе, продвинуться до берегов Арбии под предлогом оказания помощи гвельфам из Монтальчино. Как только оба мои монаха уехали, уста мои выплюнули прощение, которое я испрашивал, и я стал ждать в страшной тревоге. Я боялся, как бы часть совета из знати не сообразила всего безумия отправки войска на Арбию. Но я надеялся, что эта затея поправится плебеям своею неслыханностью, и что они станут ее отстаивать тем усерднее, чем более против нее восстанут люди знатные, которым они не доверяли. И в самом деле, дворянство почуяло западню, но ремесленники попались на мою удочку. А в совете их было большинство. По их приказанию флорентийское войска двинулось в поход и выполнило порядок действий, который я начертал на его погибель. Как прекрасен был восход того дня, когда, выехав с маленьким отрядом изгнанников среди немцев и сиеннцев, я увидел, что солнце, раздирая белую утреннюю пелену, осветило целый лес гвельфских копий, покрывавших склоны Малены! Я выманил своих врагов к себе под кулак. Еще немножко ловкости, и я не сомневался, что истреблю их. Следуя моему совету, граф Джордано трижды провел перед ними пехоту сиеннской общины, сменяя их куртки после первого и второго прохода, чтобы они казались в три раза многочисленней, чем было на самом деле, и он их показал гвельфам сперва красными, в предвещание крови, потом зелеными, в предвещение смерти, и в заключение черными с белым, в предвестие плена. Истинные предвещания! О, радость, когда, налетая на флорентийскую конницу, я увидел, что она подалась и закружилась, подобно стае ворон, и когда я увидел, как подкупленный мною человек, имени которого я не произнесу из страха осквернить свой рот, ударом меча срубил знамя, которое вышел защищать, и вся конница, тщетно отыскивая синий и белый цвета для сбора вокруг них, растерялась, побежала и всадники стали давить друг друга, а в это время мы, пустившись им вдогонку, резали их, как кабанов на базаре. Еще ремесленники общины держались; пришлось их всех перебить вокруг залитой кровью колесницы. Наконец вокруг себя мы видели только мертвецов, да трусов, которые ваяли друг другу руки, чтобы поуниженней вымаливать у нас жизнь, ползая на коленях. А я в это время, радуясь своей работе, стоял в стороне.

Брат Амброджио.

Увы! Проклятая долина Арбии! Говорят, что и теперь, через столько лет, от нее веет еще смертью, и что по ночам, вечно пустынная и посещаемая только дикими зверями, она наполняется воем белых сук. Неужели сердце ваше, мессер Фарината, зачерствело настолько, что не изошло слезами в тот проклятый день, когда вы увидели, как цветущие склоны Молены напитываются флорентийской кровью?

Фарината.

Единственным моим горем была мысль, что этим я показал врагам моим путь к победе и, свергнув их после десяти лет господства и высокомерия, дал им возможность почувствовать то, на что они в свой черед могут надеяться через тот же промежуток лет. Я думал, что, если с моей помощью такой оборот был дан колесу Фортуны, оно продлит свое движение и когда-нибудь низложит моих друзей. Это предчувствие заволокло тенью блистательное сияние моей радости.

Брат Амброджио.

Мне показалось, что вы ненавидите, — и вы, конечно, правы, — предательство того человека, который поверг в грязь и кровь знамя, под которым он вышел в бой. Сам я, зная, что милосердие божие безгранично, сомневаюсь не отведено ли Бокке [ Имя предателя — Бокка. По-итальянски это слово означает «рот». Отсюда — завление Фаринаты о нежелании осквернять свой рот этим именем принимает характер игры слов. (Прим. перев.) ] в аду место рядом с Каином, Иудой и Бруттом, отцеубийцей. Но если преступление Бокки настолько отвратительно, не раскаиваетесь ли вы в том, что послужили тому причиной? И не думаете ли, мессер Фарината, что сами вы, заманив флорентийскую армию в западню, оскорбили правосудного бога и сделали то, что им не дозволено?

Фарината.

Все дозволено тому, кто действует, побуждаемый великой мыслью и великим сердцем. Обманув своих врагов, я действовал как человек с большой душой, а не как предатель. Если же вы вменяете мне в преступление то, что для спасения своей партии я нанял человека, опрокинувшего знамя своих, вы очень неправы, брат Амброджио, потому что природа, а вовсе не я, сделали этого человека мерзавцем, но я, а не природа, обратил во благо его гнусность.

Брат Амброджио.

Но раз вы любили вашу родину, даже сражаясь с ней, ведь вам было, конечно, больно, что победили вы ее только с помощью сиеннцев, вечных ее врагов. Не испытали ли вы при этом некоторого угрызения совести?

Фарината.

А чего же мне стыдиться? Как мог я иначе восстановить власть моей партии над городом? Я вошел в союз с Манфредом и сиеннцами. Я бы вступил в союз, будь в этом надобность, и с теми африканскими великанами, у которых один глаз посередине лба и которые кормятся человеческим мясом, как сообщают венецианские мореплаватели, их видавшие. Преследование столь высокой цели — не игра, в которую играют по правилам, как в шахматы или шашки. Если бы я стал соблюдать, что такой-то удар разрешен, а такой-то запрещен, неужели вы думаете, что враги мои стали бы играть так же? Нет, конечно; там, на берегу Арбии, мы играли не в кости под тенью листвы, держа на коленях таблички и белые гальки, чтобы отмечать выходящие числа. Надо было победить. Это знала и та и другая сторона.

Читать дальше