Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Однако, мир этот, вечно снедающий человеческую душу неудовлетворенностью и, кажущимися приевшимися, принципами, так слабо прикрывающими животность и сдерживающими страсть к разрушению, разгулу, распаляющему запаху проливаемой крови, вырывается наружу хаосом, превращающим толпу в разбойничью орду.

И философ или художник, считающий себя пророком, жаждущим из хаоса извлечь гармонию, втягивается этим валом хаоса, который он сам разбудил из наилучших побуждений.

Нигилизм — навязчивое состояние человеческого духа. Он подобен бумерангу. Дух пытается от него избавиться, отбросить, но он возвращается. Любое навязчивое состояние граничит с безумием.

И лишь искусство является единственной силой, противоборствующей нигилизму.

И всяческая гносеология и гностицизм, по сути, — гнусеология и гнустицизм.

С болью, зная, что от меня отрекутся все, ослепленные и оглушенные Вагнером, мода на которого перехлестнула все границы мыслимого, я, по сути, собираюсь окончательно распрощаться с Вагнером во мне.

Если я коснусь тайников своей души, меня опахнет кощунственной мыслью: после его ухода из жизни, является ли вообще Вагнер человеком? Не болезнь ли он, болезнь, внедрившаяся в меня в молодости, от которой пытаюсь сейчас избавиться?

Теперь я могу с полным основанием сказать: Вагнер делает больным все, к чему прикасается и, в первую очередь, — музыку. Я, всю жизнь ищущий спасения от болей, подсознательно спасался от его опер, в которых он только тем и занимался, что спасал — героев, мужчин, женщин, богов, идолов, — ибо я чувствовал, что спасение это всего лишь дань лживой романтике декадентства.

Он ухитрился свой испорченный вкус возвести в некий высший вкус, обернув свою испорченность законом, прогрессом, обольщением чудовищной силы. От фимиама, который курится вокруг него, я задыхаюсь, я распахиваю окна, пытаясь глубоким вдохом развеять чары этого гипнотизера.

Думая о внезапном, на склоне лет, приходе Вагнера к христианству, вспоминаю слова евангелиста Иоанна о том, что Слово стало плотью.

В наше время фальшь Вагнера стала такой плотью, ибо человек сегодняшнего дня принимает фальшь за истину, сидит между двух стульев. В его «да» проступает «нет», а в «нет» — «да».

Я назвал Вагнера — Калиостро современности, и от слов своих не отрекаюсь.

Такое несколько раз случалось в моей жизни: миг внезапно берет врасплох — бессознательное — ударом молнии входит в сферу сознания, испепеляет озарением неисповедимых глубин по ту сторону жизни.

И тогда все сознательное, всю твою жизнь выращиваемое, лелеемое, собираемое, как в дендрарии, кажется бессмысленным сорняком, несмотря на то, что оно культивировалось и подстригалось по рецептам лучших садоводов и мыслителей.

Я должен вернуться в Сильс-Марию, быть может, в последний раз.

Вот я снова, подобно Данте, пройдя жизнь до половины — так хочется в это верить — очутился в чутком, чудном, сумрачном лесу. Красноватая окраина неба на фоне ледяной белизны альпийских вершин вовсе не страшит, а успокаивает вечерней тишиной и умиротворенностью, лелеющей душу.

Странная мысль посещает меня у черной скалы: обо мне так и не смогут написать роман, ибо я так и не сумел сблизиться в жизни с женщиной — вечной и главной осью жизненной интриги.

Но стоит мне попытаться сконцентрировать прожигающий время пучок этой мысли, как она мгновенно, подобно игле фонографа, перескакивает на борозду философии.

Единственный способ возврата: сочинение стихов.

Мгновенно перед взором возникают две противостоящих друг другу картины — замершее кладбищенское поле и несущиеся галопом — по краю этого поля — любимые мои и самые верные друзья — кони.

Ночью, в бессилье бессонницы на меня наступают сразу с нескольких сторон будущие книги, настоятельно требуя написания, и вскакиваю с постели, в бездне своего одиночества, и черкаю что-то на смятых листках, чтобы на восходе не суметь разобрать собственные каракули.

Опять, как в детстве, — бешеный гон коней сквозь сны и не дающая передышки гонка мыслей и слов в бдении, словно Некто держит меня за загривок, беспрерывно подсовывая рукописи сочиняемых параллельно книг — «Сумерек идолов» и «Антихриста». Прибавить к этому первую часть «Переоценки всех ценностей», которая явно была еще сырой и требовала глубокой переработки.

Эта лихорадочная спешка пугает меня.

Но я настроен подвергнуть резкой и основательной критике христианскую церковь и ее адептов, называющих себя христианами. По мне, Иисус вовсе не отвергал земной мир, считая его преддверием потустороннего мира. Это апостолы, и, особенно, Павел, исказили его учение, превратив его в отрицание мира сего с помощью попыток извратить смысл и цели истинного христианства под прикрытием имени Христа. В сущности же, принять мир земной и не тешить себя иллюзией потустороннего мира — означает свободу духа и ответственность человека перед самим собой.

Я вовсе не пытаюсь отмахнуться от вопроса — лучше ли отмененного мной Бога свобода человека, не принимающего никаких запретов, но решил оставить ответ на более позднее время, ибо это требует длительного и глубокого размышления. Я понимаю, что, учитывая мое здоровье, этот вопрос может остаться без ответа и, признаться, это меня сильно беспокоит.

У меня вызывает устойчивую идиосинкразию бесконечное число надгробий и церквей, где Распятый и его клевреты опутывают цепями сверхчувственного мира человека, лишая его воли к созиданию. Правда, они не могут договориться, был ли идущий на распятие закован в кандалы, обмотан цепями, привязан бечевками или прибит гвоздями к кресту. Это кажется делом второстепенным, незначительным до тех пор, когда мыслящий субъект обращает на это внимание. Начинается эрозия веры, авторитет церкви и Бога исчезает, уступая место авторитету совести и рвущемуся из всех этих кандалов и цепей разуму. И творческая воля, внедренная в человека Богом Ветхого Завета, переходит в деятельность, которая выявляет свою плодотворность в естественнонаучных и позитивистских законах.