Эфраим Баух - Ницше и нимфы

В вас, возлюбленные мои, пускала злоба свои стрелы — чтобы попасть в мое сердце. И стрелы попали в цель, ибо вы всегда были близкими моему сердцу, дорогие мои, и, целясь в него, попали в вас. Вы были молодыми, и ушли из жизни слишком рано.

Так что шум прибоя не зря позвал меня в дорогу, не к берегу, а вдаль, в пространства моря и гор.

Собираясь в путь в феврале нового тысяча восемьсот восьмидесятого года, в возрасте ушедшего из жизни моего отца, провозглашая про себя незабываемый девиз «Вперед и выше!», я уезжаю на благословенный юг, к великому морю.

Петер Гаст, живущий теперь в Венеции, приглашает меня к себе, и я уже вижу себя сидящим на площади Сан-Марко, кормящим голубей и услаждающим себя сладким инжиром.

Три месяца в Наумбурге не принесли мне никакого улучшения здоровья.

В январе тысяча восемьсот восьмидесятого года я написал моему лечащему врачу Отто Айзеру в Франкфурт-на-Майне, что давно бы сбросил с себя страшную ношу болезни, если бы не занимался экспериментами в интеллектуально-моральной сфере, сам пребывая в состоянии страдания и полной отрешенности.

Опять я хватаюсь за палочку-выручалочку — благословенный юг с его благоприятным климатом, где я мог бы много ходить, уже имея опыт, что этот вид мышечной деятельности мне помогает.

Но сам я не в силах где-либо долго прожить без помощи кого-либо.

В Наумбурге в это время гостит Пауль Ре. Он считает, что, именно, Петер (чем не апостолы Петр и Павел, как по-русски в будущем озвучит их имена Лу, — мои спасители?) может мне помочь.

Пауль посылает Петеру двести марок, сообщая в письме о назначении этих денег, не ставя меня в известность об этом. Он пишет о том, что я собираюсь на юг и остановлюсь в Риве ди Гарда.

Пауль, достаточно сдержанный и деликатный человек в отношениях с окружающими людьми, в данном случае явно проявляет некоторую бесцеремонность, предлагая Петеру составить мне компанию. Деньги на проезд и содержание прилагаются. Кажется, Петеру это не очень пришлось по душе, но он, все же, согласился.

Мама, почувствовавшая давно утерянные бразды правления моей жизнью, пишет Петеру, что моя поездка задерживается до девятнадцатого февраля из-за плохой погоды, но я, конечно, рассерженный этим, тут же собираюсь в дорогу.

Предвкушение дороги для меня лучше любых лекарств. Я сам таскаю чемоданы, сам подслеповатым своим взглядом отыскиваю нужный поезд и, несмотря на близорукость, хорошо различаю юную красотку, балерину Камиллу, с которой оказываюсь в одном купе, и даже завожу с ней разговор на моем скудном итальянском. Будь я богатым пашой, немедленно бы увез это прекрасное создание с собой, в надежде, что она своим танцем развеет мою головную боль и не прекращающееся напряжение ума.

Городок Рива ди Гарда в эти февральские дни встречает меня по-зимнему — снегом вперемежку с дождем. Но в редкие просветления, с появлением солнца в раме гостиничного окна, и потому особенно потрясающие, возникает словно бы выпроставшееся из сказки, синее озеро Гарда, колдовской пейзаж, заставляющий меня оцепенеть, особенно прекрасный, ибо может в следующее мгновение исчезнуть.

Влажно поблескивают в скупых, и потому истинно драгоценных солнечных лучах, влажными листьями и стволами, пальмы, лавровые, лимонные и оливковые деревья, и даже горы, нависающие над городской площадью.

Во все это удивительно вписывается старомодный отель, большое французское окно, выходящее на набережную, и даже оглашающий окрестность гулким басом колокол на старинной башне. Я даже успеваю прогуляться, осваивая каменные мостики, любуясь целым выводком парусников, подобных бабочкам эфемерам, словно бы специально созданным для кратковременной жизни в этих солнечных паузах.

Этот мощный наплыв новых впечатлений позволяет мне в достаточной степени легко переносить вредную для моего здоровья высокую влажность и, вообще, непогоду.

К тому же, мысль во мне продолжает усиленно работать.

«Человеческое, слишком человеческое» и два его приложения перегружены неразработанными идеями, подобными хвостам скрывающихся за первым закоулком еще незнакомых животных, пугающих и манящих.

Не отстающие от меня вопросы морали, кажутся мне недостаточно разработанными в книге и, особенно, мысль о том, что мораль развилась из жажды власти и страха неподчинения.

Об этом я думаю, встречая рассвет, обозначившийся в небе мягко пламенеющим светом утренней зари.

В пасмурный февральский день приезда Петера идет снег с дождем. На следующее утро, в половине шестого, прихожу его поприветствовать, извиняясь за столь ранний час, но не замечаю никакого недовольства с его стороны. Предлагаю ему прогуляться, пока позволяет погода, хотя все указывает на то, что в ближайшие часы пойдет мокрый снег.

Чувствую себя, как обычно, из рук вон плохо, но появление Петера придает мне бодрости, как и предчувствие предстоящей прогулки.

Вернувшись, стараясь не подаваться головной боли, начинаю что-то черкать на бумаге.

Петер, проживающий в Венеции, не столь очарован красотами Рива ди Гарда, торопит меня с отъездом, и тринадцатого марта мы отправляемся к месту его проживания, для меня впервые, в старинную и, все же, незабываемую, и тоже в пелене дождей, столицу Дожей.

Город меня очаровывает с первого мгновения, несмотря на то, что попадаю туда в разгар очередного ненавистного мне маскарада.

Хотя, в общем-то, не портит мне настроения ряженный и возбужденный, как мартовский кот, клоун, выкрикивающий странные реплики, в определенной степени, пусть косвенно, касающиеся и меня, над гогочущим потоком масок, пересекающих площадь Святого Марка, после того, как с нее схлынули затопившие ее с ночи воды моря.

Так проходит эфемерная слава мирская над кромкой морской. Парадом.

Берег пустынен. Весь люд, в любое время дня и ночи снующий вдоль моря, втянуло маскарадом, рев которого доносит издалека.

Из окон какого-то дворца обдает музыкой, негромко, тревожно, до обмирания сердца: «Токката и фуга» Баха.

Меня объемлет безмолвие, очищает синий фильтр морских пространств.

И музыка подобна ручью в бликах солнца, несущему весь сор жизни, еще более высвечивающему зеленый выдох дерева.

Март тысяча восемьсот восьмидесятого года, полон щемящей тревоги и невнятных надежд. Трудно разобраться, сон это или пробуждение.

Впервые в жизни меня отчетливо и крепко держит ощутимое чувство пребывания на грани сна и бдения. Так ощущает себя пловец на дальние дистанции, перестающий воспринимать разницу между воздушной и водной средой, живущий по закону плавания в двух этих средах, не боясь ненароком захлебнуться и пойти на дно.