Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Но тоску по девственной мудрости отгоняет жесткий биологический закон.

Таинственный Эрос требует абсолютного изгнания моего разума в пользу проникающих повсюду покачивающихся бедер и встающих грудей, преследующих меня в этом доме умалишенных.

И если философ не может смириться с животным началом в себе, женщина с творческим потенциалом, как Лу, не найдет в нем пользы, кроме причины для своего высокомерия.

Каждая женщина — проститутка в глубине души, и пока мужчина это не поймет, он не сможет пробиться до девственной чистоты ее бытия.

Если когда-нибудь я разобью оковы моего паралича и начну жизнь заново, я поставлю загадку Сфинкса перед евнухами и философами, и обернусь взломщиком.

Но не только боги, — и богини защищают нас от нас самих. Моя русская Венера вернула меня к глубокому сознанию Спинозы, по которому божественность человека приходит к ним через истинную любовь, а эллинская Урания ведет к культу дикого разврата, пытаясь изгнать страх и незнание жизни эротической истерией и неистовыми совокуплениями.

Лу была для меня наркотиком, как успокоительное индонезийское наркотическое средство, которым я перестал пользоваться, пока длилась лихорадка нашей любви. Она была для меня тем наркотиком, который влек в ужасные бездны страданий и счастья. После того, как я излечился от Лу, ко мне вернулось чувство человека, который избавился от наркотика и теперь может ощутить божественную разумную любовь Спинозы, вернуться и праздновать в царстве человеческого духа.

До чего докатился Заратустра, орел и змей взирают на него с презрением с высот космического сознания.

Но как ни изворачивайся, сила должна соответствовать рациональной справедливости, ибо, если этого не будет, она скатится к варварству. Это было главной идеей еврея Пауля Ре, который вместе с Лу (не еврейка ли она из дома Ирода, которую насильно крестили?), проповедовали мне с фанатичностью апостола Павла, когда он бил христианским Евангелием в каменные головы римлян. Лу облегчала себе задачу, облекаясь Клеопатрой, и упрямо доказывала, что относится с уважением к змею Заратустры более, чем к змею из Нила.

«Маленький священник», живущий во мне, восстал против демонстративной наготы, а демоническая тень убийственной морали преследовала ее до того, что она приняло кредо Толстого, согласно которому половые отношения, так или иначе, деяния дьявола. И так мы оба изгнали, снедаемые стыдом, самих себя из рая в то время, когда моя сестра Элизабет силой толкала нас в Содом, город нашего с сестрой греха, испаряющегося дымом пожара.

Только женское чрево знает страдания жизни мужчины, кастрированного, не верящего в себя. Только женское чрево может вернуть человека во вселенную Гераклита, который в мире столь многих изменений мог бы разглядеть неизменный абсолют, разум Бога, сдерживающий хаос из поколения в поколение.

По правде говоря, современная мысль подобна перепуганной Андромеде, прикованной цепями к скале над Средиземным морем, у Яффо, в то время, как чудовище нигилизма мечет в нее струи огня и серы из ноздрей.

Как Персей, я бросился спасать божественную пленницу. Но, будучи сам порождением своего времени, я обнаружил себя тоже плюющим пламя на ее бедра и грудь. Я был тоже чудовищем, единым целым с безумием времени, против которого я боролся, как Персей, вдохновленный Сократом с его абсолютным духом. Я проклят верой и проклят отречением от нее, проклят разумом и проклят страстью, проклят плотью и духом.

Со все более усиливающимся безумием я вижу чудовище, пожирающее Андромеду. Но это безумие — в моем мозгу. Я жертва и я хищник, я убийца и я убиваемый.

Лу не столько идеализировала, сколько идолизировала лишь две вещи — свое искусство и свое тело. Искусство она выражала через свое тело Венеры, как и Жорж Санд — чьи романы, по сути, обнаженная исповедь ее эротической личности. Она изучила каждый жест и каждое эротическое движение в своем будуаре тысячи раз, измерила каждый любовный вздох или стон своих любовников, зафиксировала их подробно в своих книгах. Жорж Санд была Наполеоном любовных спален.

И все же, изощренная в бесконечных любовных сражениях между полами, она была, по сути, простым рядовым по сравнению с Лу: тонко продуманная скромность в одеждах только более подчеркивала ее вожделенные прелести. Она была воспитанницей русской школы свободолюбия — Пушкина, Лермонтова, Нечаева, и потому избрала освобождение женщины и оставила за собой сжимающий корсет одежд стадной морали. Потому и тянуло меня к ней, ибо она абсолютно отрицала буржуазную мораль, под которую я пытался подкопаться только в своих книгах. И если я потерял в нее веру, то это потому, что потерял веру в себя, в звезду моей жизни.

Но сейчас пришла молитва моего Заратустры: «Вы, высшие вселенские силы, дайте мне безумие, чтобы я мог поверить в себя».

И я, как Иов, могу сказать с полным сердцем: «Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои пред лицом Его».

Я пытался превратить философию в искусство — искусство в жизнь.

Музыку, поэзию, науку, философию, теорию мер, дела государства, литературу я свел воедино. Цель моя была — закрепить гегемонию человека над природой, так, чтобы вознестись над человеческим началом, на ступень человек-бог, и достичь цели Сверхчеловека.

Но любовь не служила в моем поколении человеческой жизни, и потому я не мог вызвать в памяти никакой космической любви, «внедрившейся в члены смертного», согласно Эмпедоклу.

Космическая борьба между любовью и враждой, приводящая к равновесию в динамике жизни, была для меня лишь враждой, жестокостью социального дарвинизма.

И это была Лу, которая тяжко трудилась над тезой Толстого, смысл которой — гегемония любви над ненавистью. Веру в эту тезу я потерял еще в детстве, когда был бит пуританством Наумбурга и устрашающей атмосферой ханжества.

И если я вел себя, как Вертер из романа Гёте «Страдания молодого Вертера», когда она была оторвана от меня хитростями Ламы, то это потому, что меня объял страх, что я потеряю опору в любви, которая превратилась для меня в саму жизнь.

Сочинители легенд видели Эмпедокла прыгающим в языки пламени, вырывающиеся из жерла Этны. Но судьба эта суждена была не предшественникам Сократа, а лишь мне одному. После того, как я расстался с любовью моей жизни, любовью, которая сделала меня человечным, я совершил прыжок, отчаянное ныряние в языки пламени безумия. Я надеялся, как Заратустра, властвовать оттуда верой в свою силу. Благодаря тому, что потерял рассудок, я рассчитывал спуститься к более глубокому — раскрепощенному разуму безумца, к нормальной гениальности проклятого.