Александр Дюма - Генрих IV

Увидев, что перевозчик его не знает, Генрих спросил, что он думает о мире.

— Честное слово, — сказал перевозчик, — я не представляю, что это за прекрасный мир, но что я знаю наверняка, это то, что на все существует налог. Даже на эту паршивую лодчонку, которой я зарабатываю себе на жизнь.

— Эй, — продолжал Генрих, — а разве король не собирается привести в порядок все эти налоги?

— Ха! Король довольно хороший малый, — ответил перевозчик, — но у него завелась любовница. Приходится шить ей столько красивых платьев и дарить столько безделушек, что конца этому не видно. А платить-то за все нам. — Потом помолчал и добавил с глубоким пониманием: — Пусть бы она была только его! Но говорят, что у нее много ласкателей.

Король принялся смеяться. От сердца ли он смеялся? Или наперекор ему? Мы недостаточно глубоко проникли в тайны королевской ревности, чтобы судить об этом.

Но, во всяком случае, на следующий день он приказал найти перевозчика и заставить его повторить все это перед герцогиней де Бофор. Перевозчик все повторил, не пропустив ни слова. Герцогиня была взбешена и хотела его повесить. Но Генрих лишь пожал плечами и сказал:

— Вы с ума сошли! Просто бедняга доведен нищетой до такого дурного настроения. Я хочу, чтобы он больше ничего не платил за свою посудину, и с завтрашнего дня, даю вам слово, он запоет: «Да здравствует Генрих Четвертый и милая Габриель!»

И перевозчик покинул Лувр с двадцатью пятью золотыми экю в кошельке и освобождением от налогов для своего парома.

Одно обстоятельство тревожило герцогиню гораздо сильнее, чем то, что могли сказать о ней все лодочники на свете. Обстоятельством этим были гороскопы, которые она приказывала составлять. Все они были безнадежны.

Одни говорили, что она будет замужем только один раз. Другие, что она умрет молодой. Одни — что ребенок заставит ее потерять все надежды. Другие — что человек, на которого она эти надежды возлагает, сыграет с ней дурную шутку: И чем ближе к ней было ее счастье, как казалось со стороны, тем менее верным казалось оно ей самой.

И Грасвен, ее горничная, говорила Сюлли:

— Я не знаю, что с моей госпожой, но она только плачет и стонет ночами.

И тем не менее Генрих наседал на Силлери, своего посла в Риме, угрожая сделать Францию протестантской, если не будет расторгнут его брак, и посылал курьеров за курьерами к Маргарите, угрожая обвинением в супружеской неверности, если она не даст согласия на развод.

Между тем нависла новая туча.

Габриель была в Фонтенбло с королем. Приближались пасхальные праздники. Король упрашивал Габриель провести их в Париже, чтобы народ, который неизвестно почему считал ее гугеноткой, не воспользовался этой ситуацией для новых нападок. К тому же Рене Бенуа, ее исповедник, со своей стороны также убеждал ее уехать по той же причине.

Итак, было решено, что любовники разлучатся на четыре или пять дней и встретятся вновь сразу после Пасхи.

Какой мелочью могла бы казаться столь короткая разлука людям, которые так часто расставались! И, однако, отъезд никогда не был столь горек.

Говорили, что у них было какое-то смертельное предчувствие, будто загробный глас вещал им из глубины сердец, что они не увидятся вновь. Они не могли решиться покинуть друг друга. Габриель отходила на двадцать шагов и возвращалась, чтобы вновь вручить королю заботу о судьбе своих детей, слуг, своего дома в Монсо.

Затем король удалялся от нее и, в свою очередь, звал ее назад.

Генрих провожал ее долго пешком, вернулся в Фонтенбло грустный и заплаканный, тогда как Габриель, не менее грустная и заплаканная, удалялась по дороге к Парижу.

Габриель прибыла наконец в Париж. Ее сопровождал лакей Генриха IV Фуке, по прозвищу Ла Варенн. Это был активный агент королевских забав. Он играл при нем ту же роль, какую Лёбель будет играть при Людовике XV.

Предчувствия Габриель не были лишены оснований. Весь двор сплотился против нее. Генрих IV любил многих и по-разному, но никого он не любил так, как Габриель. Для нее он сочинил или приказал сочинить, скорее всего на мотив старинного псалма, очаровательную песенку, популярную в то время и оставшуюся популярной до нынешних дней, — «Прелестная Габриель».

От всей монархии в языке народа осталось одно имя — Генрих IV и две песенки — «Прелестная Габриель» и «Мальбрук в поход собрался».

Ах да, осталась еще одна фраза: «Курица в супе».

После сорока лет войны страна входила в мирную полосу. Всех мучили жажда и голод. Не пили и не ели на протяжении полувека. Казалось, что даже сам суровый гасконец сделался гурманом. «Отправьте мне жирных беарнских гусей , — писал он, — самых толстых, которых только сможете найти, чтобы они не уронили чести земляков».

Как и всем своим любовницам, Генрих IV обещал Габриель женитьбу. Габриель было 26 лет. Она была полная, дородная, любительница поесть — это для нее, по всей вероятности, Генрих IV выписывал жирных гусей Беарна. На последнем портрете, рисунке, который находится в библиотеке, ее полное свежее лицо распускается, словно букет из лилий и роз.

«Если это не была еще королева, — пишет Мишле, — во всяком случае, это была любовница короля мира — образ и блестящее предзнаменование семи тучных лет, которые должны были последовать за семью тощими и заря которых восходила в Париже».

Она была к тому же матерью детей, которых король очень любил: толстых Вандомов. Слабый со своими любовницами, Генрих IV испытывал к детям слабость другого рода, особенно если он был уверен, что они от него. Он никогда не был слаб с Людовиком XIII, которого письменно советовал тщательно сечь. Но, однако, всем памятна картина, изображающая Беарнца на четырех лапах с оседлавшими его детьми на спине, принимающего посла Испании.

Генриху было сорок пять лет. С тридцати он носил ратные доспехи. Едва сняв их, он тут же протягивал руку, чтобы надеть их вновь. Он подходил к тому возрасту, когда человек нуждается в отдыхе, в спокойном счастье, в семейном гнезде. Как и всякого слабого человека, его одолевало честолюбивое желание казаться всемогущим. Габриель, которая от рождения была хозяйкой, оставляла ему возможность принимать вид хозяина. Это ему подходило.

Тощий, живой, постаревший телом и потасканный в любовных похождениях, он оставался бесконечно юным духом и дух этот своей беспредельной активностью навязывал всей Европе. Никогда его не видели сидящим. Никогда он не выглядел уставшим. Неутомимый ходок из Беарна, казалось, получил во исполнение какого-то греха запрет от неба на малейший отдых. Только стоя он выслушивал послов, только стоя он председательствовал в совете, а потом, выслушав послов и распустив совет, вскакивал на лошадь и становился яростным охотником. Казалось, что он носил черта в теле, а потому народ, такой меткий в своих оценках, прозвал его «дьяволом о четырех ногах».