Александр Дюма - Генрих IV

Убийца был препровожден в дом де Ретца. Чтобы расположить его к откровенности, президент Жаннен, допрашивая его первым, сказал ему, что король не умер. Но тот, мотнув головой, ответил:

— Вы меня обманываете, нож вошел так глубоко, что я пальцем коснулся камзола.

Среди бумаг, найденных при нем, было стихотворение в форме стансов, написанное для человека, ведомого на казнь. Его спросили, откуда оно взялось. Он ответил:

— От аптекаря из Авиньона, который балуется стишками и спрашивал мнения об этих.

Д'Эпернон заволновался и под предлогом, что убийца недостаточно хорошо охраняем в доме де Ретца, приказал перевезти его к себе. Он оставался там до понедельника семнадцатого. Семнадцатого его перевели в Консьержери.

Без всякого сомнения, ему была обещана жизнь, так как убийца упорно утверждал, что не имел сообщников, что он повиновался голосу свыше; узнав, что король хочет объявить войну папе, он хотел быть угоден Богу, убивая того, кто грозил Его наместнику на земле.

Но, несмотря на ясность и четкость его ответов, ему не хотели верить. Каждый предлагал новый метод пытки, чтобы заставить его сказать правду.

Королева письменно рекомендовала одного мясника, готового содрать с живого убийцы кожу, причем с такой ловкостью, чтобы у него, уже ободранного, остались силы назвать своих соучастников и претерпеть казнь.

Двор был восхищен этим предложением королевы, желавшей, чтобы каждый знал, что судебная власть не упустила ничего для утоления народного гнева. Суд восславил подобную заботливость вдовы и матери, но не посчитал обязательным принятие этого предложения.

Архитектор по имени Бальбани, изобретатель современных городов, предлагал пытку на свой манер: это должна была быть дыра в земле, имеющая форму перевернутого конуса. Стенки его должны были быть гладкими и скользкими, без малейшей шероховатости, за которую тело могло бы зацепиться. Туда следовало опустить виновного, который под собственной тяжестью соскользнет вниз и согнется таким образом, что плечи его соприкоснутся с пятками. Это должно вызывать страшные муки, но не лишать тело его сил. В результате его можно было при желании вытащить, а через четыре часа опустить обратно, подвергнув той же пытке, и так до тех пор, пока он не заговорит.

Но суд не стал принимать во внимание никаких пыток, кроме тех, которые обычно употреблялись. Лишь на мгновение суд был в сомнении. Должен ли преступник быть подвергнут допросу перед тем, как быть приговоренным к смерти?

Обычные формы не позволяли этого, так как допрос делался лишь в двух случаях: перед судом, чтобы получить доказательства преступления, или после, чтобы раскрыть сообщников и подстрекателей.

Для первого случая допрос не требовался, потому как преступник, схваченный в момент убийства, не только не отрицал его, но ставил себе в заслугу. В поисках решения суд натолкнулся на приговор, выводивший его из затруднения.

Человек, при помощи яда покушавшийся на жизнь Людовика XI, несколько раз подвергался пытке до приговора. Парламент не требовал ничего больше. По прочтении этого документа суд постановил, что убийца будет подвергнут пытке трижды в три разных дня.

Но он выдержал первую же пытку с таким великим терпением, ответы его настолько совпадали с уже сделанными, что побоялись отнять у него силы. Силы должны были быть тщательно сохранены, чтобы он мог до конца выдержать наказание.

Генеральный прокурор Ла Гесль был болен, но, преодолев свое недомогание, потребовал отнести себя в заседание, чтобы посовещаться с адвокатами короля. Приняв во внимание, что подобное преступление должно было быть наказано более строго, он потребовал к раздиранию щипцами и расчленению добавить новую деталь, а именно, что раздирание должно было производиться щипцами, раскаленными на огне докрасна, и чтобы в раны, сделанные ими, лили расплавленный свинец, кипящее масло и горячую смолу и смешанные друг с другом воск и серу. Подобное предложение было сделано впервые. Оно было принято. Вследствие этого приговор был составлен в следующих выражениях: «Объявляется. Обвиняемый в покушении и уличенный в преступлении оскорбления Величества Божественного и человеческого, прежде всего в сверхзлобном, сверхмерзком, сверхгнусном отцеубийстве, совершенном над особой короля, достославной и достохвальной памяти. И в искупление греха приговаривается убийца к публичному покаянию перед главной дверью церкви Парижа, обнаженным, в рубахе, держа горящий факел весом в два фунта, произнести и заявить, что он несчастно и мерзко согрешил и убил короля двумя ударами ножа в тело. Оттуда проведен он будет на Гревскую площадь и на эшафот, где да будут рвать его щипцами за сосцы, руки, ляжки, икры ног, правую кисть руки, державшую нож, которым совершено отцеубийство… В разорванные места польются расплавленный свинец, кипящее масло, горящая смола, расплавленные вместе воск и сера. По совершении сказанного тело его да будет растянуто и разорвано четырьмя лошадьми, его члены и тело да будут поглощены огнем, превращены в пепел, брошены по ветру. Имущество конфисковано, дом рождения его разрушен, его отец и его мать выгнаны из королевства Франции, его другие родственники да будут принуждены сменить имя».

Приговор был исполнен в тот же день, в который произнесен, и, чтобы увидеть казнь, все принцы, сеньоры, офицеры короны и Государственного совета собрались в ратуше, тогда как весь Париж устремился на Гревскую площадь.

Сначала думали сжечь руку приговоренного на том же месте, где было совершено убийство, но потом решили, что место было настолько узким, что только несколько человек от силы могли бы присутствовать при прологе казни. К тому же такое начало экзекуции может уменьшить силы, которые потребуются преступнику, чтобы выдержать наказание.

Перед тем как вести приговоренного на Гревскую площадь, прибегли к последней пытке — испанскому сапогу. Первая попытка вырвала у него ужасающий вопль, но никакого признания.

— Мой Бог, — кричал он, — сжальтесь над моей душой и простите мое преступление. Но накажите меня огнем вечным, если я сказал не все.

На второй пытке он потерял сознание. Продолжать было сочтено бесполезным, и палач завладел им.

Как все фанатики, он судил о своем преступлении через призму собственного мнения и верил, что народ отдаст ему должное за его посягательство. Тем большим было его удивление, когда, выйдя из Консьержери, он был встречен гиканьем, угрозами и проклятиями.

Так, под вопли народа, он прибыл к собору Парижской Богоматери. Там, бросившись лицом на землю, он поцеловал основание своего факела и показал великое раскаяние.

Это было еще более замечательно, если учесть, что перед тем, как покинуть тюрьму, он еще проклинал короля и прославлял свое преступление.