Ханна Мина - Парус и буря

Пусть на миг, но люди все равно пишут на песке чьи-то имена. Зачем? Для кого? Они и сами не знают. Да и не задумываются над этим… Пишут просто так, машинально. Когда попадается на пути такая вот девственно чистая гладь песка, как тут удержаться от соблазна и не оставить на ней какой-то след. Нацарапать, например, имя свое или любимой. Можно, конечно, и просто пройти по песку, оставив на нем только отпечатки своих ступней. Но и их быстро смоет море. Оно ревниво и не потерпит, чтобы на песке долго оставались следы человека.

Летом берег устлан полунагими телами. Разморенные, люди жарятся на солнце, переворачиваясь со спины на живот и с бока на бок, копаются в песке, сооружают пирамиды, роют туннели. Море словно закрывает глаза на эти их забавы. «Играйте пока, играйте! — беззлобно ворчит оно. — Вот придет зима, тогда я вам покажу». А люди резвятся: бегают, прыгают, бросаются песком, брызгают водой. Играют с морем, как расшалившиеся дети с терпеливым дедом: взбираются ему на спину, щекочут его, дергают за кончики усов, расчесывают пальцами бороду. Забавляются, пока им не надоест. Когда же наступает время расходиться по домам, они с неохотой покидают море, так и не насытившись им до конца, не постигнув великих тайн этой бескрайней голубой пустыни… Море, доброе и ласковое, улыбается людям и тихо нашептывает что-то.

Но это до поры до времени. Всякому терпению есть предел. Приходит конец и терпению моря. Тогда берегись его. Если ты в открытом море — смотри в оба. Спускайся лучше в трюм — подальше от беды. Да и на берегу не зевай, не то мигом окатит тебя с головы до ног и отшвырнет волной на острые камни. С морем шутки плохи. Поэтому и бегут люди в такие часы от него подальше.

Они бегут… Но никогда не убегал от моря Мухаммед Таруси, или, как звали его друзья, Абу Зухди. Он не боялся моря. Коснется волна его ног, он только отскочит, словно приглашая море продолжить игру: «Попробуй, мол, дотянись до меня!»

Даже в самый сильный шторм он оставался на берегу. Да и куда уйдешь? Здесь его дом. Здесь вся его жизнь. С морем связано все — и прошлое и будущее. Без него жизни нет. Он сидит и всматривается в бескрайнюю даль. Там, за горизонтом, новый, дорогой его сердцу мир — бухты, порты, гавани, где бросала когда-то якорь его «Мансура». Его любимая «Мансура», которую в щепки разнесло взбесившееся море, навсегда похоронив ее в зловещей пучине.

А теперь здесь, на берегу, его кофейня. Он прочно обосновался на этих скалах, будто якорем зацепившись за них, чтобы никогда не расставаться с морем, быть его постоянным соседом. Зимой и летом, весной и осенью. Быть верным ему до конца своей жизни.

Когда в кофейне не было дел, Таруси уходил к морю и, взобравшись на уступ какой-нибудь скалы, подолгу сидел там — наедине с морем и своими мечтами. О чем он думал? Этого никто не знал и никто никогда не узнает. Даже Абу Мухаммед, его самый верный, неразлучный товарищ и помощник. Завсегдатаи кофейни, спрашивающие Абу Мухаммеда: «Где Таруси?» — обычно получали односложный ответ: «Там». При этом он показывал куда-то в сторону берега. Большего от него ничего невозможно было добиться. А к Таруси, когда он уединялся, лучше было не подходить. Он не любил, когда нарушали его одиночество. В таких случаях он, раздосадованный, поднимался и шел в кофейню. Или же грубо обрывал:

— Ты в кофейню? Она вон там!

— А ты чего сидишь здесь один?

— Молюсь, — недружелюбно отвечал он, всем видом своим показывая, что не намерен продолжать разговор.

Конечно, это было не очень-то любезно, да, пожалуй, и опрометчиво, со стороны хозяина кофейни. Ведь посетители могли обидеться на такое обращение и больше не приходить в его заведение. Но Таруси это мало беспокоило. Ублажать гостей — это не для него.

Однажды Абу Мухаммед по-дружески пытался дать ему совет: быть более обходительным с посетителями. Таруси и слушать не стал:

— Занимайся своим делом и не суй носа куда не просят!

Позже остыл и извинился перед Абу Мухаммедом.

— Ты не обижайся на меня, дружище, — сказал он тихо, с какой-то необъяснимой грустью. — Не могу я, как другие торговцы, угождать всем подряд. Не для этого я создан. У меня, видно, другое призвание.

Таруси говорил правду. Да, быть хозяином кофейни — это в самом деле не его призвание. Но разве он один такой? Сколько несчастных вынуждены заниматься не своим делом! Моряк становится официантом, а официант — моряком, ткач — кузнецом, а кузнец — ткачом. Ох, нелегко им всем живется, нелегко… Но живут — как с нелюбимой и давно опостылевшей женой. От такой жизни впору руки на себя наложить, бежать куда глаза глядят. И все же каждый по каким-то ему одному понятным соображениям мирится с такой жизнью и тянет свою лямку до конца.

Человек говорит: «Все брошу, убегу завтра же!» Но приходит завтра, и он ничего не бросает. Никуда не убегает. Хоть на ногах у него и кандалов вроде нет и к стене он цепями не прикован. Не бежит — не пробил еще его час. Час, которого он ждет и которого, может быть, никогда не дождется. И все же он терпеливо ждет и верит, что он настанет.

Верил и Таруси. И не только верил — упорным, хоть и нелюбимым трудом старался ускорить его приход. В своей вере он был искренен, а в труде — настойчив. Конечно, не по душе была ему такая жизнь. Но он мирился с нею, ибо жил рядом с морем, на этих скалах, которые он сам себе облюбовал, бросив здесь якорь.

Хотя Таруси и считал, что удачно пришвартовался к этим скалам, но где-то в тайниках души он, как всякий человек, делающий вынужденную остановку на полдороге, ощущал беспокойство. Да, были у него и вера и силы. Но двигаться дальше вперед он не мог, а назад путь тоже отрезан. Ничего не оставалось, как только ждать. И он ждал.

Когда он сидел, прислонившись спиной к скале, или механически, через силу, занимался хозяйством в кофейне, он все думал и думал. И думы эти были невеселые. В нем кипела ярость против чуждого для него мира. Ему хотелось разорвать на части всех, кто делает и без того невыносимую жизнь еще более мрачной и трудной. Но как он может это изменить? Что он может предпринять, не двигаясь вперед, остановившись на полпути? Эта мысль не давала ему покоя. Она таила в себе вызов. Напоминала о существующей несправедливости и подлости. Возбуждала и еще больше взвинчивала натянутые до предела нервы…

До его слуха донесся неясный шум. Раздался звон разбитого стекла. Это в кофейне… Послышались крики. Вперемежку с отборной бранью прозвучало и его имя. По берегу бежали люди. Размахивая руками, они кричали:

— Таруси! В кофейне — драка!

Стряхнув с себя оцепенение, он стремглав бросился в кофейню. Все здесь было перевернуто вверх дном. Стулья разбросаны, столы опрокинуты, на полу — осколки стекол. В одном углу несколько моряков держали Салиха Барру. Тот вырывался, осыпая их бранью, и хрипло кричал: