Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Николай Васильевич Гоголь проявляет к молодому человеку горячий интерес. Чуть прищурившись, слушает он, как взывает Константин Сергеевич к святой старине, к блаженным патриархальным временам и к непорочности прадедовых нравов…

Зван на именины и неутомимый московский писатель Михаил Николаевич Загоскин. Этот хитрец против Аксаковых умом много проще. Объявил министр просвещения граф Уваров спасительную формулу благоденствия России: православие, самодержавие, народность, – последнее, конечно, надо понимать в смысле приверженности к православию и самодержавию, – и Загоскин, руководствуясь этой формулой, выпускает роман за романом. Понаблюдать за ним особенно любопытно автору «Мертвых душ».

А коли зван Загоскин на именины, непременно приедет, даром что не может забыть многих обид автору «Ревизора». Приедет Михаил Николаевич и поклонится имениннику по русскому обычаю, опустив руку долу…

В пламенной любви к древнерусским обычаям ни в чем не расходится Загоскин с новорожденными славянофилами. А кое в чем прочем готов поспорить. Московские славянолюбцы, отведав исконно русской кулебяки или стерляжьей ухи, любят туманно помечтать о древних земских соборах, собиравшихся во время о́но на святой Руси. Мечтают они о соборах в пику тлетворному Западу с его тлетворными парламентами. В западных парламентах – вражда, распри и злоба, в русских земских соборах – по крайней мере в мечтаниях видится – нерушимое единение православного царя с православным и смиренномудрым русским народом.

Но писатель Загоскин хоть и пишет романы преимущественно исторические, однако не видит никакой нужды углубляться в пыль веков. От Адама любит русский человек бога, царя и богоданных господ помещиков. На том стояла, стоит и будет стоять Русь. Никакой другой истории не надо.

Но все это пустяковые споры. Михаил Николаевич Загоскин, чуждый мечтаний, до них вовсе не охотник. Наоборот, он готов биться в первых рядах против перебравшегося в Петербург Виссариона Белинского. Житья нет от него порядочным людям. И Загоскину тоже. Крушит, разбойник, всю петербургскую благонамеренную литературу и успевает послать стрелу в Москву – не в бровь, а прямехонько в глаз маститому писателю Загоскину.

Когда сотрут в порошок этого санкюлота, тогда, пожалуй, вновь обнаружатся у московских единомышленников некоторые, правда несущественные, расхождения. Кондовые славянофилы полагают, что всю критику русской словесности желательно поручить московскому профессору Степану Петровичу Шевыреву. Он, как Илья Муромец, разит чудище, именуемое западной культурой.

А Загоскину на Шевырева наплевать: у него свой испытанный советчик – граф Бенкендорф. Шевырев, часом, еще и завраться может, а граф Александр Христофорович не подведет…

Не следовало бы, пожалуй, осторожности ради, ехать Загоскину на Девичье поле – никогда не был благонамеренным автор «Ревизора», – но так и подбивает неуемное любопытство: вся Москва шумит о «Мертвых душах».

Только один Гоголь об этом, пожалуй, не подозревает и все еще верит, что счастливцы, побывавшие на чтениях «Мертвых душ», хранят доверенную им тайну. Нашел, прости господи, чудаков! Да каждый, кто хоть одним ухом слышал о чтениях поэмы, потом неделю визитирует по знакомым и незнакомым: «Представьте, Гоголь на днях опять читал из своего нового создания… Престранное название, однако: «Мертвые души». Как это понимать?»

Перед немногими слушателями уже явились на чтениях поэмы и Чичиков, и Манилов, и Собакевич, и Коробочка, и Плюшкин. Когда читал Гоголь у Аксаковых или у Погодина, встречали героев поэмы неудержимым смехом. Кажется счастливцам, внимающим Гоголю, что отделены они, московские просвещенные люди, неизмеримой далью от чудищ, коптящих небо в какой-то неведомой губернии. Но неужто и в самом деле все это только смешно? Может быть, потерял чутье Михаил Петрович Погодин, так ревностно отстаивающий исконно русские начала?..

А Михаил Петрович, вернувшись из города, тяжелыми шагами поднимается в мезонин, чтобы поздравить дорогого именинника. Гоголь немедленно попадает в объятия профессора. Погодин троекратно его лобызает и держит именинника так крепко, будто именинник стал полной его собственностью…

Михаил Петрович имеет на гостя дальние виды. Во-первых, надеется он зачислить писателя по славяно-русскому приходу; во-вторых, намереваясь возобновить в Москве издание воинствующего журнала, надеется украсить будущий журнал произведениями Гоголя, обращенного в московскую веру. Но еще далеки от воплощения эти тайные надежды, и профессору приходится освободить из дружеских объятий именинника, тем более что именинник давно делает к тому настойчивые попытки.

– Встретил я, – говорит Михаил Петрович, – непоседливого гостя Москвы… Кого? Да кого же, как не Александра Ивановича Тургенева! Можно подумать, что он ни днем, ни ночью не слезает с дрожек. Каждый день его где-нибудь встречаю… Так вот, просил Александр Иванович тебя поздравить, – Погодин хотел сызнова расцеловать именинника, но тот, будто не заметив его намерения, деликатно уклонился, – и поручил передать тебе, что привезет с собой нежданного гостя.

– Кто таков?

– Поэт Лермонтов, ссылаемый по высочайшему повелению на Кавказ, – отвечал Погодин. – Объявил мне об этом хлопотун Тургенев так, будто едет к тебе по меньшей мере Гёте, Байрон или сам Шекспир.

– Душевно рад, – отвечал Гоголь. – Почти кончил чтенье его романа и много об авторе думал. Большое тебе спасибо, Михаил Петрович, что снабдил меня этой книжкой! В московских лавках ее и до сих пор нет!

– Не велика печаль… Вот ужо соберемся с силами, выпустим журнал, тогда поговорим о том, кому дано право зваться на Руси героями нашего времени…

Гоголь промолчал, сделав вид, что обратился к списку приглашенных, который он просматривал до прихода Погодина.

– А, именинный реестр! – Погодин улыбнулся. – И по всей канцелярской форме… Можешь украсить его именем Лермонтова, если только имя это может способствовать украшению. – Михаил Петрович бесцеремонно взял список из рук писателя. – Дай-ка и я для порядка гляну. Чай, все-таки хозяин дома… «Князь Петр Андреевич Вяземский, – читал он. – Михаил Семенович Щепкин, Михаил Федорович Орлов…» – Дойдя до этой фамилии, Погодин кисло улыбнулся. – Ну на что тебе этот превосходительный, но всеми забытый бунтарь? Ходит по Москве, как тень проклятого тысяча восемьсот двадцать пятого года, правда, ускользнувший от возмездия, словно и впрямь бесплотная тень… А дам-то, дам наприглашал, греховодник! – вдруг воскликнул Погодин. – Не букет, а целый цветник! Надобно и мне пойти прибраться к этакому торжеству…