Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Наталья Александровна, глубоко взволнованная, молчала. А Александр Иванович отбросил рукопись и, закрыв лицо руками, еще раз повторил:

– Душно!

Многие на Руси, прячась от стерегущих глаз, шепотом повторяли то же страшное слово, потому что чувствовали на шее петлю, которая вот-вот захлестнет.

И многие не выдержали этого страха. А иной, храбро начав путь, никуда не пришел – утонули благие намерения в праздных речах.

Но счастлив был тот, кто, мучась и сомневаясь, падая и вставая, неустанно искал в безвременье дороги к будущему, потому что нет злейшего страдания, чем ничего не делать!

Давно написаны эти строки. И вся поэма «Измаил-Бей» мирно покоится в Петербурге, погребенная среди других черновиков.

Автор снова странствует по Кавказу. Но как далеки от поэтических видений будни войны!

Поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Лермонтов, прикомандированный к отряду генерала Галафеева, готовится к походу. На завтра назначено выступление из крепости Грозной. В крепости собраны немалые силы. В походе участвуют пехота, егерские и казачьи полки, саперы. Вокруг легких горных пушек хлопочут артиллеристы.

Мирная, хотя и грозная по названию, крепость давно не видала такого движения, такого многолюдства.

Тревожно ржали бывалые кони. Казацкие шашки блестели на солнце. В пехотных ротах расторопные унтер-офицеры проверяли боевую выкладку. По всем направлениям сновали ординарцы. Откуда-то лилась неумолчная, протяжная песня:

Кто знает, почему именно эта песня вспомнилась служивому среди истомленной зноем природы… Должно быть, всюду следует за умельцем спутница песня, родившаяся в заснеженной рязанской или тверской избе. Куда ни закинет солдата судьба, везде на сердце у него родина, на памяти песня:

Все еще шумели роты у костров, на которых кипело вечернее варево. Все еще сновали меж огней озабоченные унтеры, но пора было дать людям хоть недолгий покой – переправа через реку Сунжу была назначена на рассвете.

Поручик Лермонтов побывал в штабе, получил предписание состоять в распоряжении командующего. Все дела были кончены. Он прошел меж крепостных строений, всматриваясь в быстро темнеющую даль. Крепость затихала. Даже песня смолкла.

Надо было возвращаться на временную квартиру, а там уже поджидал его Алексей Аркадьевич Столыпин. Столыпин отправился на Кавказ после резолюции императора. Решив судьбу Лермонтова, Николай Павлович написал о его секунданте: «Отставному поручику Столыпину объявить, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным».

Высочайшая резолюция была равносильна приказу. Алексей Аркадьевич не собирался навлекать на себя гнев императора после шумной дуэльной истории. К неутешному горю великосветских поклонниц, он снова сменил фрак на боевую офицерскую шинель.

Едва успели друзья обменяться впечатлениями хлопотливого дня, как явился гость – Николай Александрович Жерве. Он тоже вернулся в строй, этот постоянный участник былых тайных сходок шестнадцати в Петербурге.

– Как нельзя более кстати, Жерве! – приветствовал его Лермонтов. – Может быть, снова устроим заседание в память почившей тайной палаты? А и то сказать, незлобива была болтливая покойница.

Жерве безнадежно махнул рукой.

– Я, Михаил Юрьевич, служу теперь иным богам. А больше всех – твоему «Демону». Не скрою, льщу себя надеждой еще раз послушать его язвительную речь…

Один за другим подходили офицеры. Многие знали Лермонтова как поэта, другие слышали о его сочинениях. Жерве постоянно рассказывал о таких пьесах, которые вряд ли когда-нибудь увидят свет. Наибольший успех имел «Демон».

И сегодня пришли на огонек охотники до стихов, кто отказавшись от чарки, кто бросив надоевшие засаленные карты.

– Михаил Юрьевич! Из «Демона»! – приступил к поэту Жерве.

Его дружно поддержали.

Трудно было отказать товарищам, с которыми делил поэт лишения ратных дней.

Он сидел у стола, опершись на руку. Глянул на собравшихся.

– Что с вами делать, если желаете столь опасного знакомства…

Литературный вечер начался.

Откуда-то издалека слышались выстрелы, – должно быть, разведка наткнулась на каких-нибудь отчаянных смельчаков. Никто не обращал на выстрелы внимания.

Лермонтов читал негромким голосом, но голос этот великолепно передавал внутреннюю силу низвергнутого, но не покоренного скитальца.

В открытые окна лилось благоухание июльской ночи, и звезды вели горний хоровод. Должно быть, оттуда, из этих звездных высот, и явился Тамаре Демон. Изнемогала печальная дева от неслыханных речей. Вот уже в уединенном монастыре укрылась она, но и здесь нет ни покоя, ни спасения от призрака, к которому рвется ее смятенная душа…

Не только Тамару чарует мятежный дух. Совсем юный сапер сидел в дальнем от поэта углу и не спускал с него широко раскрытых, полных восторга глаз. Артиллерийский капитан, недавно пришедший, теребил седоватый ус и, сам того не замечая, пересаживался все ближе и ближе к поэту.

Среди тех, кто пришел сегодня в это убогое жилище, отведенное под постой пехотному поручику, были боевые офицеры, видевшие и смерть, и – что еще страшнее смерти в бою – мучительные лихорадки, ведущие к той же смерти, только через месяцы страданий. Видели они и долгие походы, и унылую жизнь в гарнизонах; все это видели и испытали они, все это еще ждет их впереди. Только бы сегодня дольше глядела в низкие оконца ночь, только бы успеть до рассвета упиться вымыслом, сотканным из правды! Нет времени оглянуться на соседа, нет времени перевести дух. Звучит сокровенное признание:

Свеча бросала слабый свет на загрубелые лица слушателей. Впереди, через несколько часов, поход. Может быть, кто-нибудь никогда не вернется в эту крепость, в эту тесную комнатушку, и никогда ничего больше не узнает ни о судьбе мятежного Демона, ни о женской доле Тамары. Но творит чудо любовь – и разглаживаются морщины на суровых лицах. Да и то сказать: кто сам не любил, кто не ждет встречи с любимой? Но кто находил в своем сердце такие палящие слова:

Дольше, дольше задержись, ночь! Не вставай, солнце, пока не суждено могучему скитальцу обрести новую жизнь…

А в тишине уже слышался четкий солдатский шаг. Кто-то из заботливых командиров высылал боевое охранение. Куда-то промчался ординарец, за ним другой. Походная жизнь вступала в свои права. Офицеры, собравшиеся у Лермонтова, спешили к своим частям.