Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Но, несмотря на все окрики и поучения, Алексей Васильевич размахнется новой песней:

И опять косятся на него литературные баре. Вот у Федора Слепушкина, тоже поэта из простолюдинов, подобных подозрительных стихов никогда не бывает. Слепушкин господские вкусы знает. Известно, что литературные сановники больше всего любят в простолюдинах смиренную, «приличную осанку». Усердно потрафляет их вкусу поэт-пахарь Федор Слепушкин, давно, впрочем, смекнувший, что приятнее быть деревенским лавочником, чем ходить, обливаясь потом, за сохой.

Баре носятся со Слепушкиным: вот, мол, как думает и говорит народ! Белинский везде, где только может, пишет о Кольцове. Едва начал он статью о «Герое нашего времени» – и здесь объявил, что только немногие сознают всю глубину, обширность и богатырскую мощь таланта Кольцова.

Недавно он писал рецензию о стихотворениях Слепушкина, – и что же? Опять свернул на Кольцова: «Какое русское раздолье, какая могучая удаль, как все широко и необъятно! Какие чисто русские образы, какая чисто русская речь!»

И стал подкреплять свои мысли выписками из стихотворений Кольцова.

«Позвольте, однако, – мог бы удивиться придирчивый читатель, – ведь вы обещали статью о «Новых досугах» Федора Слепушкина?» – «А я о нем и говорю, – мог бы ответить критик. – Стихи Кольцова приведены для сравнения».

Но вот вам и Слепушкин:

Это картины счастливой городской жизни. Сельский быт изображен в «Завещании крестьянина внуку»:

В данном случае обошлось без голубка, но картина медовой жизни пахаря нисколько от того не пострадала. Однако не полна была бы эта райская жизнь, если бы Федор Слепушкин не подслушал самых сокровенных мужицких помыслов. Пахарь наставляет внука:

За все! Если бы перевести стих в прозу, должен благодарить всевышнего русский мужик и за барщину, и за плети, и за кровавые свои слезы – за все!

Писал Федор Слепушкин свое «Завещание крестьянина внуку» и, должно быть, задумался: не надо ли для барского удовольствия еще чего-нибудь прибавить? Конечно, надо! Надо наставить мужика в главном:

Теперь можно выпускать мужика на барские очи. Такой смиренник никогда не позарится на господскую землю.

Но вовсе не собирался Белинский выдавать тайные мысли Федора Слепушкина. Он перепечатал в своей рецензии «Завещание крестьянина внуку» и опять, просто для сравнения, привел стихи Кольцова:

После этого можно было смело сказать о Кольцове читателю: «Найдите хоть одно ложное чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог сказать крестьянин!..» И совсем легко было заключить рецензию: «…в стихотворениях г. Слепушкина нет ни лучшего, ни худшего… поэзии нигде нет».

Но какое значение могла иметь эта рецензия, как и многие другие, вылившиеся из-под пера Виссариона Белинского! Ведь давно известно, что он всегда и во всем расходится во мнениях с благонамеренными людьми.

Однако совершенно непонятно было и поведение высокоуважаемых литераторов, известных своей преданностью престолу. Ведь еще нигде молодой критик не коснулся разрушающим пером священных основ благоденствия России. Между тем именно против него писали злобные статьи, похожие на доносы, и доносы, облеченные в добротную литературную форму. О нем читал публичные издевательские лекции сам архиблагонамеренный господин Греч. Все о нем же, выведенном в водевиле под прозрачным псевдонимом критика Крапивина, распевались на петербургской сцене уничижительные куплеты.

Его поносили публично, печатно и так упорно, как никого другого. Уж не ошиблись ли журнальные «так называемые патриоты» в своей клокочущей ненависти? Ничуть!

Даже в то время, когда Белинский был в плену созерцательной философии, он не знал отдыха в боях с теми, кто крепил, охранял и славил российские устои. Не было литературного имени, сколько-нибудь приметного в служении господствующим порядкам, против которого бы он первый не обрушился.

Едва раздался в московских журналах вкрадчивый голос профессора Шевырева, это он, Белинский, публично изобличил и больно высек велеречивого проповедника мракобесия. Он первый показал вредоносную сущность писаний Загоскина.

Сила его рецензий заключалась прежде всего в том, что их читали. Их читали от первой строки до последней и перечитывали вновь, чтобы запомнить надолго. Рецензии были подцензурны, мысли читателя тоже. Но критик и читатели, искушенные в эзоповом языке, отлично понимали друг друга. Белинский нападал на Булгарина – каждый понимал, что булгаринщина разъедает не только литературу. Белинский указывал перстом на Греча, Сенковского, Полевого – читатель хорошо знал, что они застилают свет не только в журналах: их тлетворное дыхание заражает всю русскую жизнь.

Белинский с горечью говорил о поэте, который «в туманных элегиях высказывал свои туманные чувства». Речь шла, конечно, о Василии Андреевиче Жуковском. Отдавая дань его таланту, его пленительному искусству стихотворца, критик боролся против «туманных чувств» поэта, которые уводят читателя от насущных вопросов русской жизни.

Он уничтожил писательскую славу Марлинского, потому что его ходульные повести были лебедой вместо хлеба для русских читателей.

Едва объявили в журналах «поэтом мысли» Владимира Бенедиктова, Белинский первый предсказал полное забвение стихам, которые своим пустозвонством отвлекали читателя от всякой мысли. Предсказание сбылось скорее, чем можно было ожидать. И сбылось именно благодаря статье Белинского.

Ниспровергая ходульные репутации литературных пигмеев, он звал мериться на мировые образцы. «Шекспир, – писал Белинский, – поэт действительности, а не идеальности. Пушкин – тоже». А на Пушкина посягали все убежденные и по дешевке купленные холопы самовластья. Надо было неустанно бороться и за Гоголя – вокруг него плели паутину клеветы. Надо было возвестить людям: в русскую литературу пришел наследник Пушкина – Лермонтов. Беспощадная сила его мысли, отлитая в пламенном, скорбном и бичующем слове, уже вызывала вопли всей вражьей стаи.