Алексей Новиков - Последний год

– Не много ли насчитали, Александр Сергеевич?

– А я, извольте, по пальцам перечислю. Цензура общая есть? Военная, духовная, министерства двора божьим попущением тоже существуют? Забыл я еще про цензуру министерства иностранных дел. А мне особая милость оказана: сам царь цензурует. Выходит, я же, многогрешный, обсчитался.

– Да еще меня же произвели в цензоры. Но, если обязанности мои исчерпаны, с охотой слагаю пожалованное мне звание. Я к вам по важному делу, Александр Сергеевич. Вы последнюю «Молву» читали?

– Читал, – коротко откликнулся Пушкин и покосился на гостя.

– Где же предел литературному ухарству, коли нет уважения даже к вашему имени?

– Не мне, но журналу нашему отказывает в одобрении критик, если имеете в виду статью Белинского… По мне – при всей своей горячности он во многом прав.

– Прав?! – Владимир Федорович не мог скрыть крайнего раздражения. – Стало быть, к господину Белинскому еще и на поклон пойдем? Слуга покорный! Нет, Александр Сергеевич, приспело время оценить по всей справедливости и друзей и противников наших.

– Важная мысль, – охотно согласился Пушкин.

– Надеюсь, – Владимир Федорович приготовился к бою, – не пренебрежете советом? Крайне затруднительное положение «Современника» побуждает говорить со всей откровенностью.

– Доброму совету всегда рад. Сделайте милость! – Пушкин обратил наконец внимание на необыкновенную взволнованность Владимира Федоровича. – Дела наши, конечно, плохи, кто будет спорить? Но где искать счастливого исхода? – Пушкин выжидательно взглянул на гостя.

Владимир Федорович отвел глаза.

– Мы много думали с Андреем Александровичем Краевским. Исход есть!

– Любопытно знать ваши мысли, коли одолжите!

Пушкин насторожился, но оставался по-прежнему спокоен. А Владимир Федорович все еще не мог решиться приступить к делу. Не он ли вместе с Пушкиным начинал журнал? Не он ли больше всех ценит светлый гений поэта?

– Нужно ли говорить, Александр Сергеевич, – начал после долгого молчания Одоевский, – о наилучших побуждениях наших?

– Минуем предисловие, Владимир Федорович, как делают многие читатели. Право, они не остаются от того в накладе.

– Мы идем к вам с чистым сердцем, Александр Сергеевич. – Одоевский вынул заготовленную бумагу и, все еще колеблясь, держал ее в руках. – Здесь изложены соображения о мерах, которые возродят «Современник» и обеспечат ему надежное будущее.

Пушкин взял записку и, развернув ее, стал читать вслух:

– «Убежденные в том, что существование двух журналов, в одном и том же духе издаваемых, может только вредить им обоим…»

– Ничего не понимаю. О каких двух журналах идет речь?

– Это несущественно, Александр Сергеевич. Сказано только на тот случай, если бы не удалось согласовать с вами дальнейшие виды по изданию «Современника». Но верьте мне – мы меньше всего этого хотим.

– Не сомневаюсь, – редактор-издатель «Современника» пристально взглянул на гостя.

Одоевский не находил себе места. Кажется, готов был бежать со всеми своими проектами. Пушкин продолжал чтение:

– «Мы предлагаем следующие условия… Испросить к 1837 году дозволение на издание «Современника» в двенадцати книжках…» Вашими бы устами да мед пить, Владимир Федорович. А деньги где? И так иду к банкротству, – признался Пушкин и тотчас овладел собою. – Что же далее сулите вы «Современнику»? «Александру Сергеевичу взять на себя выбор статей, суд над книгами по литературной части… Мы желаем быть полными хозяевами лишь в ученой части…»

К удивлению Одоевского, чем дальше читал Пушкин, тем становился более спокоен.

– Что же именно относите вы, Владимир Федорович, к ученой части?

– Все входящее в содержание журнала, за исключением изящной словесности. – Одоевский заметно приободрился: – Разумею, стало быть, историю, философию, статистику – одним словом, все статьи энциклопедического характера.

– И мне в эту ученую часть носа не совать?

Можно было думать, что теперь-то вспылит Александр Сергеевич, но он продолжал читать с тем же добродушием:

– «Набор, печатанье, своевременный выход книжек – словом, все хозяйственные хлопоты мы берем на себя… эти условия будут иметь следствием деятельное участие нас обоих в «Современнике».

Пушкин оторвался от записки:

– Прошу передать господину Краевскому мою благодарность за его добрые намерения, хотя до сих пор, признаюсь, не знал за ним литературного таланта. Но всегда ценил и буду ценить его неутомимое трудолюбие… А! Вот и расчет будущих барышей, – продолжал он, заглянув в записку. – Здесь вполне вижу опытную руку господина Краевского. – Пушкин пробежал текст. – Этакая, господи, благодать: никаких мне хлопот и при том верных двадцать пять тысяч годового дохода! Дело стало за малым: где взять для того две тысячи подписчиков?

– Будет их и более, если вступим в надежный союз с благонамеренностью, упорядочим журнал и оправдаем доверие читателей к имени Пушкина. Каково же ваше мнение, Александр Сергеевич?

– Этакий соблазн! Кто откажется от верных двадцати пяти тысяч! – отвечал поэт. Он положил записку перед Одоевским. Лукавая усмешка, мелькнувшая в его глазах, погасла. – Но как ни соблазнительны ваши посулы – не согласен. По строптивому характеру моему хочу сам быть в ответе за весь журнал, коли стоит на нем мое имя. И на том кончим разговор.

Пушкин еще решительнее придвинул записку-ультиматум к Одоевскому. Сказал с прежним добродушием:

– А вам и господину Краевскому, коли учредите свой журнал, счастливого начала и доброго пути!

Пушкин будто свалил с плеч тяжелый, ненужный груз. И, видя крайнее смущение гостя, тотчас пришел к нему на выручку:

– А что слышно, Владимир Федорович, о Глинке? Давно его не видел. Говорят, начались репетиции «Ивана Сусанина»?

– К удовольствию нашему, близится день представления оперы – и какой оперы!

– Рад душой за Михаила Ивановича. Когда я был у него по весне, с горячностью толковал он о том, что всей нашей музыке должно родиться от народных напевов. Счастливая мысль, если ей суждено стать делом.

– И то дело уже сделано самим Глинкой, – Владимир Федорович тем больше чувствовал себя в своей тарелке, чем дальше уходил от недавнего неприятного разговора.

– А как управился с либретто оперы барон Розен? – добродушно расспрашивал Александр Сергеевич.

– С тех пор как Жуковский сдал Глинку на руки барону Розену, дело пошло быстро, но не скажу, чтобы шло оно без сучка и без задоринки. Глинка хочет, чтобы и поэма оперы была написана размером наших старинных народных песен. Здесь Розен не спорит – подкидывает вирши по своему разумению и усердию, хотя и выходит часом вроде развесистой клюквы. Но тут уж сам Глинка вступает в обязанности поэта и отважно переделывает поэму по-своему. А жалуется Михаил Иванович на весьма щекотливое обстоятельство: он, мол, в музыке рисует Сусанина, а барон норовит в каждую строку поставить имя Михаила Федоровича Романова, избранного на царство.