Алексей Новиков - Последний год

Маститый Логгин Иванович, не очень искушенный в журнальных хитростях, решил, что с легкой руки Пушкина накануне двадцатипятилетия Отечественной войны начинается публичное ниспровержение славы Кутузова. В этом походе, казалось Логгину Ивановичу, объединились-де все литературные силы – от Пушкина до Булгарина. Голенищев-Кутузов решил выступить в печати и, собираясь выступить, шумел где только мог.

А день отсылки последних листов «Капитанской дочки» в цензуру приближался.

…19 октября бывшие лицеисты ежегодно праздновали свой праздник – день открытия Царскосельского лицея. Пушкин свято чтил эту традицию. Уже было начато им стихотворение, которое прочтет он в тесном товарищеском кругу:

Писалось с трудом. Урывками…

Наступил день 19 октября. Стихи так и остались незаконченными, оборвались на полуслове:

Редактор-издатель «Современника» тревожился за журнал. Автор «Капитанской дочки» сам ставил себя под возможный удар грозной цензуры. Историк Петра I был обречен на безмолвие.

Пушкин писал отцу:

«Я рассчитывал съездить в Михайловское, но не мог. Это еще расстроит мои дела по меньшей мере на целый год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю и только исхожу желчью».

Интимные балы в Аничковом дворце возобновились. Пушкин томительно скучал в ожидании разъезда. А разъезд начинался так поздно!

…Приглашения поступают к Пушкиным одно за другим. Почитатели Натальи Николаевны не оставляют ее ни в танцах, ни в антрактах, ни за ужином. Среди этих почитателей вдруг замешался голландский посланник. Он уже несколько раз имел случай доверительно с ней беседовать. Он прямо сослался на слухи, которые связывают ее имя с именем Жоржа. Почтенный барон Луи Геккерен, может быть, даже нарушил этикет. Он без обиняков потребовал вернуть ему сына… Спохватившись, барон Луи вновь принес собеседнице свои комплименты, а сам остался в полном недоумении: неужто госпожа Пушкина ничего не поняла?

Пушкин спросил ее утром за завтраком:

– О чем говорил с тобой этот гнусный человек?

– Ты заметил? – удивилась Наталья Николаевна. – Но о чем же говорят в свете с нами, женщинами, дипломаты, да еще поседевшие на службе?.. Они не разговаривают, а преподносят свои старомодные комплименты.

Посланному настрого приказано вручить письмо в собственные руки Пушкину. Он никак не согласен отдать письмо слуге.

На шум в переднюю выходит Александр Сергеевич и, вскрыв печать, начинает читать на ходу:

«Сейчас, возвратившись домой, я узнал нижеследующее обстоятельство, которое спешу вам сообщить».

Письмо писано торопливым почерком. Вот она, новость, действительно важнейшая:

«Государь читал статью Чаадаева и нашел ее нелепою и сумасбродною, сказав при этом, что он не сомневается, что Москва не разделяет сумасшедшего мнения автора…»

Знакомый Пушкина сообщил далее о чрезвычайных мерах, предрешенных правительством, и в заключение предупреждал:

«Сообщаю вам об этом для того, чтобы вы еще раз прочли писанное вами письмо к Чаадаеву, а еще лучше отложили бы посылать по почте».

Письмо к Чаадаеву еще не было отправлено в Москву. Теперь оно, конечно, не пойдет: невместно прибавлять лишние огорчения к ударам, которые обрушатся на голову московского философа. Еще меньше следует доверять свои мысли почте.

Итак, после расправы с «Телескопом» ожидай неприятностей для «Современника». Неужто упустит случай подлец Уваров?

Но Сергий Сергиевич Уваров затаился.

Для доклада императору по делу Чаадаева явился в Зимний дворец шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф.

– Повергаю на усмотрение вашего величества… Надеюсь, отражены все преподанные мне указания. – Граф достал бумагу.

– Читай! – Император неожиданно улыбнулся.

Александр Христофорович в свою очередь ответил улыбкой, которая свидетельствовала о полном проникновении в мысли его величества. Откашлявшись, он приступил к чтению письма, адресованного московскому военному генерал-губернатору, князю Голицыну:

– «…Жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок…»

Бенкендорф выжидательно взглянул на царя. Царь утвердительно кивнул головой, ожидая продолжения.

– «…и потому, как дошли сюда слухи, – Александр Христофорович стал читать громче и медленнее, – не только не обратили своего негодования против господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей».

– Одобряю, – император еще раз улыбнулся. – Весьма точно! Именно – расстройство ума! Вся Россия согласится с нами… Слушаю тебя далее.

– «Здесь получены сведения, – Александр Христофорович с трудом сохранял надлежащую серьезность, – что чувство сострадания о несчастном положении господина Чаадаева единодушно разделяется всею московской публикой. Вследствие сего государю императору угодно, чтобы ваше сиятельство, по долгу звания вашего, приняли надлежащие меры к оказанию господину Чаадаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его величество повелевает, дабы вы поручили лечение его искусному медику, вменив сему последнему в обязанность непременно каждое утро посещать господина Чаадаева…»

– Воображаю, каково будет удивление этого философа, когда вместо твоих жандармов явится к нему лекарь с пиявками… – Николай Павлович смеялся уже совершенно откровенно. – А может быть, с клистиром, Бенкендорф? А?

Александр Христофорович выждал время.

– «…и чтобы было сделано распоряжение, – продолжал шеф жандармов, – дабы господин Чаадаев не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы были употреблены все средства к восстановлению его здоровья…»

– Ну что же! – Император вытирал платком слезы, которые вызвал у него смех. – Коли не будет дышать вредным воздухом, авось вылечится московский умник. Поймет ли иносказание князь Голицын?

– Как же не понять, ваше величество! Тут не только генерал-губернатор, тут каждый будочник поймет: держать безумца под домашним арестом.