Алексей Новиков - Последний год

– Мы, секунданты, взяли решение на свою ответственность, – подчеркнул д'Аршиак. – И граф Соллогуб и я можем гордиться, что покончили с этой печальной историей.

– Навсегда, виконт?

– Не все в мире повторяется, вопреки мнению некоторых философов, – отвечал д'Аршиак. – Возвращение к дуэли, однажды предотвращенной, невозможно, если не возникнут, конечно, новые и неустранимые причины.

– Допускаете ли вы такую возможность? – с опаской спросил Тургенев.

– Прежде всего – я не хочу об этом думать. Правда, я давно не видел ни господина Пушкина, ни моего доверителя. И меня вовсе не интересуют сплетни, если ими до сих пор занимаются досужие умы. Любят, должно быть, вчерашний суп. Но о вкусах не спорят. – Д'Аршиак наполнил бокалы. – Выпьем за то, чтобы талант вашего поэта Пушкина сиял немеркнущим светом.

Тост был, разумеется, принят. Разговор перешел на общих парижских знакомых. Их было так много, что завтрак мог бы затянуться до вечера, если бы виконт д'Аршиак не был вынужден прервать приятную беседу. Французский посол Барант, погруженный в занятия сам, требовал безукоризненной точности от всех подчиненных.

Александр Иванович Тургенев отправился к Пушкину. Шел не торопясь и по дороге раздумывал: «Вчерашний суп? А если этот суп станут подогревать опытные повара и поварихи?»

После памятного разговора с Натальей Николаевной Тургенев сочувствовал ей всей душой. В самом деле – как ей держаться с человеком, перед которым наглухо закрыты двери ее дома и который все-таки стал ее свояком? А всякое, даже самое благоразумное ее поведение с этим beaufrére'ом непременно истолкуют, ссылаясь на прошлое, в поношение чести Пушкина.

Как же Пушкину быть? Выходит, что свадьба, которая должна была все пресечь, в действительности становится источником новых, еще более опасных, осложнений? Да разве нанесенные поэту оскорбления исходят только от Геккеренов? Пушкин, видимо, ищет выхода и не находит. И при всем том сохраняет спокойствие. Правда, от этого спокойствия не остается и следа, когда он видит Дантеса…

«Вот тебе и вчерашний суп», – неожиданно закончил Александр Иванович.

Шел он медленно, останавливался со знакомыми, обозревал каждую встречную афишку. «Так что же делать Пушкину?» – почти вслух спросил себя Тургенев, но ответить не успел. Он уже подошел к дому, в котором жил поэт.

А разговор с Александром Сергеевичем начался… с Шатобриана. Пушкин познакомился с его переводом «Потерянного Рая», с тем самым, о котором хлопотал, будучи в Париже, Тургенев.

– Дивлюсь подвигу Шатобриана, – начал Пушкин. – Знаю, что он перевел Мильтона на старости лет и для куска хлеба. Но знаю и другое: Шатобриан явился к книготорговцам с продажной рукописью и неподкупной совестью. Теперь критики на него нападают. К сожалению, многие из упреков справедливы.

Пушкин считал, что к неудаче привело стремление Шатобриана перевести «Потерянный Рай» слово в слово. А подстрочный перевод никогда не может быть верен духу и смыслу оригинала.

Слушал поэта Александр Иванович Тургенев и позабыл все, о чем думал в пути. «Что Пушкину делать? Творить! Конечно, творить! Для того и рожден».

– Каждый язык, – с живостью говорил Пушкин, – имеет свои обычаи, свои усвоенные выражения. Попробуйте перевести слово в слово с французского хотя бы такую простую фразу: «Comment vous portez vous?» [10]He останется никакого смысла. Если на русском языке, столь гибком и мощном в своих средствах, столь переимчивом в своих отношениях к чужим языкам, нелегко переложить слово в слово, то как же быть переводчику-французу?

Походил по кабинету, подумал. Продолжал с прежним оживлением:

– Согласитесь ли вы со мной, почтеннейший Александр Иванович, что французский язык в своих привычках более осторожен, чем другие языки, пристрастен к своим преданиям, неприязнен к языкам даже ему единоплеменным?

– Даете вы, Александр Сергеевич, почти зримую характеристику французского языка. Слушая вас, так и вижу перед собой почтенного господина столь же почтенных лет, из тех, кто по опыту долгой жизни склонен к похвальной осторожности и столь же недоверчив к новшествам. Не таков ли и сам Шатобриан?

Пушкин улыбнулся. Но отвлечься от своих мыслей не захотел.

– Вот и встает вопрос, – продолжал он, – надобно ли переводить слово в слово Мильтона, поэта изысканного и вместе простодушного, темного, запутанного, выразительного и смелого… – Пушкин приостановился, – смелого даже до бессмыслия? Как вам понравится, Александр Иванович, такая похвала?

А с Мильтона разговор перешел на Гёте. Пушкин более пятнадцати лет тому назад опубликовал «Новую сцену между Фаустом и Мефистофелем». Впрочем, эта сцена не имела никакого отношения к переводам. И Фауст, и Мефистофель нашли новое воплощение у русского поэта.

Александра Ивановича Тургенева, энциклопедиста по призванию, поражала не эта широта интересов Пушкина. Было удивительно другое: как поэт, прикованный к Петербургу, когда цензура процеживала сквозь сито все иностранные книги, журналы и газеты, как Пушкин умудрялся знакомиться со всеми, даже особо запретными, новинками, появляющимися на Западе?

– Пекутся обо мне доброхоты, – отвечал поэт, – спасибо им, не жалуюсь.

Ларчик открывался просто. Главным поставщиком литературной контрабанды была Елизавета Михайловна Хитрово. Она в свою очередь широко пользовалась услугами зятя, австрийского посла, аккредитованного в Петербурге.

Усердно снабжала поэта и жена посла, давняя приятельница Пушкина, умная и образованная женщина Долли Фикельмон.

Не последним вкладчиком был и князь Одоевский, служивший в комитете иностранной цензуры. Так поднадзорный поэт, порученный наблюдению самого Бенкендорфа, спокойно читал иностранные издания, одно название которых могло навлечь непоправимые беды на голову каждого подданного Николая I.

– Не ропщу и не жалуюсь, – лукаво повторял Пушкин, потом чистосердечно признавался Тургеневу: – И все-таки вы, Александр Иванович, прорубили мне окно в Европу. Нигде не черпал я столько впечатлений, сколько в ваших рассказах. У вас все приобретает черты неповторимой живости. Мастер вы показывать людей не в министерских мундирах и не в торжественном обличье, но во всей человеческой обыденности. Доколе же мне-то сиднем сидеть да завидовать вашим путешествиям? Никогда не выпустит меня за пределы отечества наш подозрительный царь. А разве мне не подобало бы последовать примеру беспокойного царя Петра, изъездившего Европу? Размечтаюсь и спохвачусь: ан нет! ходи, Пушкин, на веревочке. А веревочка, на которой меня держат, ох, коротка!..

Гость и хозяин занялись чтением парижских бумаг, а Пушкин вдруг вспомнил: