Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Одоевский взял листы, по которым играл Глинка из будущей оперы, и долго перебирал их, как великое сокровище. Потом поднял глаза на Глинку.

– Надобно быть и вдохновенным поэтом, и дерзновенным ученым, чтобы объять твой замысел. А напевы твои каждый поймет. Вот куда песни привели! Кстати, покажу тебе одну удивительную статью. Говорится в ней об украинских песнях, а мысли куда шире. – Одоевский разыскал книжку журнала и передал Глинке. – Прочти на досуге. Утверждает автор: ничто не может быть сильнее народной музыки.

– Кто таков автор?

– Все тот же Гоголь. Признаюсь, Михаил Иванович, если бы я был мистиком, увидел бы сверхчувственное. Можно подумать, что подслушал Гоголь все то, что ты мне сегодня говорил. Но когда же родится твоя опера? Кто будет твой герой? Надеюсь, не Пугач? – пошутил Одоевский.

– Я уж докладывал тебе, – серьезно отвечал Глинка: – не знаю имени моего героя, но знаю его характер. А если к русскому характеру присмотреться, все в нем найдешь: и отвагу пугачевцев, и неустрашимость запорожцев, и многое другое. Обрадовал ты меня, Владимир Федорович, известием, что ополчается на брехунов словесность наша. Не гоже и музыке ходить в банкротах…

Мари вбежала в гостиную, не ожидая встретить никого из посторонних. Она была одета по-домашнему и даже не причесана. Увидев чужого мужчину, девушка легонько вскрикнула и мгновенно скрылась во внутренних комнатах. Все это произошло так быстро, что у Глинки осталось только мимолетное впечатление от зарумянившихся девичьих щек, всплеска рук и легких, быстро удалявшихся шагов.

– Вы еще не знакомы с нашей Мари, – объяснила Софья Петровна, – но, надеюсь, отдадите должное малютке. Право, она совсем еще дитя и нуждается в снисхождении.

Мари снова появилась к обеду, и теперь Глинка увидел редкую красавицу в пору первого ее цветения. Девушка была невысокого роста. Она походила на миниатюру, которая вышла из рук тонкого живописца. Художник, задумавший воплотить мечту о прекрасной деве, добился и полной гармонии и божественных пропорций. Дыхание, вернее – предчувствие жизни придавало Машеньке особую прелесть.

Обед был без посторонних. Глинка привычно завладел общим вниманием. Мари слушала молча. Только иногда украдкой вскидывала глаза на нового знакомого и, встретив его взгляд, смущалась. Каждый раз, когда девушка поворачивала голову или улыбалась, а на лицо ее капризно ложились тени от свечей, Глинка почти терял нить разговора. Ни один живописец не мог бы передать подвижной прелести этих губ и спокойной ясности взора.

Расцветающая красота Мари была такова, что старшая сестра вовсе перед ней тушевалась. Присутствие Мари заполняло унылую столовую Стунеевых неведомо откуда ворвавшимся светом.

А едва кончился обед, Алексей Степанович потребовал музыки.

– Мари, – сказал он, – ты ведь до сих пор не слышала, как поет Михаил Иванович.

В гостиной Глинка подошел к роялю и на минуту задумался: что бы такое спеть? Девушка устремила на артиста глубокие темные глаза, и в этих глазах он почувствовал еще дремлющую, но неотразимую власть. Теперь он знал, что будет петь.

Певец ни разу не глянул на Мари, которая приютилась далеко от рояля. Но он пел для нее и о ней:

Припев прозвучал в последний раз. Несмотря на все просьбы, Глинка отказался продолжать. Он подошел к Мари. Она не проронила ни слова.

И теперь дорвался наконец до вожделенного мига Алексей Степанович. Он пел и пел под неуверенный аккомпанемент жены.

– Не довольно ли, Алексис? – спросила Софья Петровна. – Вы знаете, Михаил Иванович, – обратилась она к Глинке, – юнкера про мужа даже стихи сложили. Сказать? – Она, улыбаясь, ждала разрешения Алексея Степановича.

– Сделай одолжение, коли хочешь, – продолжая рыться в нотах, отвечал полковник.

И Софья Петровна прочла напамять :

Алексей Степанович повернулся к Глинке:

– Есть у меня в роте юнкер Михайла Лермонтов. Это он пашквиль сочинил. Надо было бы его хорошенько цукнуть, но так как ни в чем предосудительном не замечен, а к музыке привержен, то простил каналью, но под условием, чтобы бумаги больше отнюдь не марал. А тем более, что вскорости будет произведен в офицеры.

Разговор перешел на юнкерские дела, и полковник опять увлекся. Потом супруги Стунеевы собрались ехать в театр.

– Поручаю малютку вашему попечению, Михаил Иванович, – сказала Софья Петровна.

– Я весь к услугам Марьи Петровны.

Молодые люди сидели в гостиной. По просьбе Мари Глинка повторил для нее недавно петый романс. Девушка слушала, то стараясь что-то понять, то будто хотела о чем-то опросить.

– Как это можно сочинять музыку? – наконец решилась она и глянула на Глинку. – Я еще никогда не видала сочинителей. Вы первый.

– Пусть же мне и будет предоставлена честь ввести вас в этот мир.

Он с жаром заговорил о музыкантах, о поэтах, о живописцах, о всех тех, кому дано воплощать в художестве жизнь. Он говорил, применяясь к ней и ею вдохновляясь. Неожиданно Мари доверчиво к нему склонилась.

– Идемте в столовую. В буфете у Софи есть чудесные конфеты. – Она взяла кавалера под руку и увлекла его в столовую.

Хозяева, вернувшись из театра, застали молодых людей за оживленной беседой.

– Спать, спать, Мари! – объявила Софья Петровна. – Тебе завтра надо пораньше вернуться к maman. Она наказывала доставить тебя непременно утром.

…Когда Глинка вернулся в свою комнату, он готов был досадовать на нежданную и скорую разлуку. Но на столе лежал взятый у Одоевского журнал. Он сел к столу и начал читать рекомендованную статью.

«…Я не распространяюсь о важности народных песен, – писал Гоголь. – Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа! Оттого-то музыка песни, – говорилось в статье, – бывает то легка и грациозна, то становятся звуки сильны, могучи, крепки; они становятся порой вольны и широки так, словно слагает их исполин…»

А вот и те строки, что читал Одоевский:

«Ничто не может быть сильнее народной музыки…»

– Так! – восклицает Глинка и перечитывает:

«Ничто не может быть сильнее народной музыки, если только народ имел поэтическое расположение, разнообразие и деятельность жизни; если натиски насилий и непреодолимых вечных препятствий не давали ему ни на минуту уснуть…»

Статья давно прочитана, а Глинка не думает о сне. И, кажется, совсем забыл о встрече с Мари. А что, собственно, он о ней узнал? Разве только то, что Мари больше всего на свете обожает конфеты.

Но почему же так неотступно стоит перед ним лакомка Мари? Почему он помнит каждое ее слово и каждую минуту ее молчания? Когда Мари вдруг обрывала речь, она становилась трогательно серьезной. Тогда и без слов можно было понять, сколько священного огня заключено в этом чистом сердце, сколько невысказанных мыслей должно таиться в этой божественной головке.