Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Глинка встал из-за стола и быстрыми шагами прошелся по кабинету.

«А не напомнить ли Василию Андреевичу о том, что русский народ исстари складывал вольнолюбивые песни, ну хотя бы в честь раздольной Волги-матушки?»

И сейчас же представил себе возможный эффект от такого напоминания. У ученых мужей те вольнолюбивые песни именуются не иначе, как разбойничьими. Лучше помолчать о них до случая, пока не отразятся они в музыке оперы…

Михаил Иванович вернулся к столу и, пробежав написанное, продолжал излагать развитие драмы.

Воинов, вернувшихся в Домнино, радостно встречает народ. Жених Антониды рассказывает о победах всенародного ополчения Минина и Пожарского. Далее сообщает Собинин об избрании на царство Михаила Федоровича.

Музыкант снова вспоминает разговор с Жуковским. Именно здесь не допустит он никакого искажения народной идеи оперы. Он опять берется за перо и решительно пишет: «Сей рассказ должен быть чрезвычайно краток».

Так создается завязка драмы. Глинка еще раз перечитывает план: везде ли ясно, что музыка будет диктовать содержание поэмы? Как будто сомнений нет. Недаром же намечены и характеры и речи всех действующих лиц, и везде в этих речах звучат мысли о родине, о ее защитниках, о Минине и Пожарском. Недаром в одних случаях ясно видно из плана, что музыка уже сложилась, а в других случаях сказано так же ясно, что если номер и не сделан, то материалы для него обдуманы, а смысл музыки предрешен…

Зимний рассвет застал Глинку за письменным столом. Где-то в дальних комнатах уже начиналась утренняя приборка. Собирая бумаги, он снова увидел записку Мари. Сколько трогательной укоризны, сколько чистосердечия уместилось в этих наивных и скупых словах! Как же он мог о ней забыть?

А увидеться с Мари пришлось только вечером. Она была бледна, пожалуй, даже чуть-чуть похудела. Сердце Глинки еще больше сжалось. Милая Мари!

– Я так и знала, – покорно, без всякого упрека, сказала она.

– Что именно вы знали? – удивился Глинка.

– Я так и знала, что вам скоро надоест такая обыкновенная девушка, как я.

Он взглянул на нее. Вот так обыкновенная девушка! Хороша, как небесная звезда, которая способна сиять даже при солнечном свете.

– Мари, неужто я дал вам повод?

– Недаром говорят, что артисты ветрены.

Глинка даже не понял, о чем она говорит.

– Я знала, – продолжала Мари, – что мужчины недостойны доверия, и вы, Мишель, первый тому пример.

– Ради бога, объяснитесь!

Стоит ли объяснять? Она так ждала его вчера до поздней ночи. Но может ли она упрекать его в том, что он забыл ее в обществе красивых и образованных дам? Где же состязаться с ними бедной Мари! Слеза, подобная чистейшему алмазу, скатилась на побледневшую щеку.

Михаил Иванович почувствовал полную растерянность. Он не мог равнодушно видеть этих слез. Он пытается утешить шуткой. Он готов дать ей любые клятвы, только бы не плакала обиженная Мари.

Стунеевы собирались в театр. Глинка должен был сопровождать Мари, но она отказалась из-за головной боли.

Он ушел к себе, хотел разобраться в происшедшем. Неужто ревность? Но ведь ревности должна предшествовать любовь. А как мог он, давно вышедший из любовных бурь, разбудить ревность в этом непорочном сердце? Но что же значат тогда эти слезы? Он так ничего и не решил, погрузившись в занятия.

Перед ним снова был план оперы и многие разрозненные нотные листы, на которых слагались ее напевы. Вероятно, этих листов еще бы прибавилось сегодня, если бы в комнату не вошла Мари.

– Мишель, вы обещали многому меня научить. Если помните, наш последний разговор был о Шиллере, но вы ничего не успели мне сказать.

– Шиллер подождет! Как ваша головная боль, Мари?

– У меня совсем не болела голова, – с трудом признается она.

– Так почему же вы лишили себя театра?

– Потому что… – Мари роется в памяти: что говорят в таких случаях благовоспитанные девицы? – Потому что… – повторяет она и смолкает.

Глинка тоже смущен. Молчание становится положительно неловким. Он целует сопротивляющуюся ручку и клянется, что никогда больше не забудет о том, что несчастная Мари так часто остается в одиночестве и, одинокая, непонятая, страдает.

Они провели вместе целый вечер, но разговор так и не дошел до Шиллера. Зато какой сдвиг! Мари начала читать «Онегина». Можно сказать, она с ним не расстается и, уезжая от Стунеевых, непременно берет книгу с собой.

Нелегко читать размышления поэта о любви или признание Татьяны, когда за стеной уныло бренчит на гитаре жилец, а кто-то настойчиво кличет кухарку, чтобы послать ее за пивом. Мари затыкает уши и углубляется в волшебные строки, но ненадолго. Она то и дело спотыкается на непонятных именах и теряет нить романа. То ли дело «Прекрасная персиянка»! Мари оставляет «Онегина» и тянется к растрепанной книге, доставшейся ей от съехавшего квартиранта. Вот это роман! Девушка в рассеянности перелистывает засаленные страницы, свидетельствующие о горячей любви читателей к прекрасной персиянке. Как красноречив обольстительный разбойник! Вот это любовь! А за стеной опять шум, и Мари возвращается к жестокой действительности.

– Маменька, – говорит она Луизе Карловне, – когда вы откажете, наконец, жильцам? Сил больше нет терпеть такой моветон!

Луиза Карловна отставляет вязанье.

– Ты же знаешь, что я принимаю мои меры. Но кто возместит нам убытки?

– Сколько раз Соня вам говорила, а вы опять за свое! Неужто вы не можете подумать о будущем родной дочери?

– О да! Честь нашей фамилии… – вдова кивает головой.

Мари, выведенная из себя, топает ножками.

– Неужели вы не понимаете? Кто возьмет меня замуж из этого притона?

На беду ей попадается в это время под руку ни в чем не повинный «Онегин». Мари бросает книгу на пол и, горько рыдая, находит наконец виновника несчастий: он вечно что-нибудь выдумывает, этот несносный Мишель!

А потом Мари опять едет к Стунеевым. Глинка так привыкает к ее присутствию, что не находит места, если рядом нет милой, трогательной Мари.

Ему кажется, что даже работа над оперой идет гораздо лучше, когда он вдоволь налюбуется ее красотой.

С тех пор, как Алексей Степанович не устает говорить о будущей опере, Мари никогда не забывает спросить об этом Глинку.

– Поздравьте меня, Мари, – отвечает он, – на днях я кончу весь план…

– А потом, когда вы сочините свою оперу, Мишель, о вас напишут в «Северной пчеле»?

– Какой вы ребенок, Мари! – Глинка смеется от души. – Избави меня бог от этой «Пчелы»! Но не пора ли вам узнать ноты?

Девушка вспыхивает от удовольствия. Мишель, как всегда, угадал ее сокровенное желание: она так давно мечтает петь его романсы!

Уроки начались. У девушки был далеко не блестящий слух. У нее не было, пожалуй, и терпения. Но надо же знать упорство учителя! К тому же у ученицы обнаружился небольшой, но свежий голосок.